и движение в экономике осуществлялось вопреки, а не благодаря, споров не вызывало.
Партия, не углубляясь в детальный анализ, приняла политическое решение о необходимости замены жёсткой административно-командной системы управления на не очень понятное в плане практических шагов управление, обеспечивающее поворот к социализму с человеческим лицом. Других реальных ответов, как менять модель экономики, что можно трогать, а что категорически нельзя, ни разработчики программ перестройки, ни общество в целом не получили. Ответ с позиции управления, был аморфным: “Разрешено всё, что не запрещено законом”. Но для нас такой ответ не годился в принципе – абсолютное большинство вопросов, требующих переосмысления, были прямо закреплены в Конституции СССР или отдельных законах: от монополии на внешнюю торговлю и валюту, запрещения частнопредпринимательской деятельности, запрещения частным лицам владения средствами производства, найма рабочей силы до продажи товаров по ценам выше установленных государством. Такая модель экономики устарела.
Её следовало или менять поэтапно, но гораздо раньше, и тогда процесс реформирования проходил бы в рабочем порядке и куда спокойнее, или снова в жёстком мобилизационном режиме сталинского типа вновь попытаться “пробежать это расстояние в десять лет”, переделывая целиком всё и сразу.
Повторяю, сейчас моё понимание причин целей, первоочередных задач перестройки, как и причин её трагического для страны результата, сильно отличается от понимания в 1980–1988 годах. Тогда мы все были убеждены, что главная причина замедления развития экономики, её постоянного отставания от требований времени и дефицитности заключается в несовершенстве управления. Конечно, коренные причины этих недостатков каждый понимал по-разному, поэтому и методы “лечения” этой болезни предлагались диаметрально противоположные.
Выделялись два основных подхода: одни считали, что выход в развитии самостоятельности, инициативности, возможностей полного использования внутренних резервов первичного производственного звена предприятия. Поэтому лечение заключается в том, чтобы избавить предприятие от директивного, связывающего всю инициативу командования “сверху”, дать предприятию больше свободы и стимулы для повышения эффективности работы – и дело пойдёт, проблема будет решаться сама. Другие утверждали, что изменение только системы управления производством ничего не решит. Нужно переделать в стране всё и сразу, потому что всё взаимосвязано и одно без другого не работает, но массового прорастания цветов через асфальт не бывает, если не ликвидировать диктат коммунистической партии, не провести “разгосударствление” всей жизни страны, то догматические и консервативные силы задушат перестройку управления, как уже не раз бывало в нашей стране».
В советской экономике Госплан планировал, Госснаб распределял, отраслевые министерства управляли. Приказано – исполнено, запланировано – построено. Но, как отмечает В. И. Щербаков, обстоятельства складывались так, что для развития страна должна произвести всё, включая станки, оборудование, материалы, комплектующие и т. д. самостоятельно. Западные страны держали СССР под постоянными санкциями и не продавали никаких передовых технологий. Народнохозяйственный комплекс обязан был быть самодостаточным и постепенно превращался в «натуральное хозяйство», вытолкнутое из мирового ранка торговли. В результате накапливались огромные диспропорции в соотношении товаров группы А и Б. Из 100 % всей произведённой продукции (включая продовольствие) в конечное потребление населением поступало лишь 30–35 %. Население хронически было недовольно и проблемами с качеством продукции, и неизживаемым дефицитом современных промышленных и продовольственных товаров.
Щербаков В. И.: «Экономику по рукам и ногам связывало исторически сложившееся размещение производительных сил. Многим в стране оно было непонятно и казалось глупостью централизованных решений, оторванных от жизни. Между тем за каждым решением стояли вполне конкретные аргументы, правда, нередко неэкономического свойства. Вот просто один пример. Хлопок выращивали в Средней Азии, но там не было заводов по его переработке. Несмотря на настойчивые просьбы руководства республик, их не строили. Всего фабрик по переработке хлопка было 10 на весь Советский Союз. Хлопок из Узбекистана, Туркмении и Таджикистана отправляли на переработку в Иваново или закрытые города Сибири. Даже не все руководители страны понимали, почему так решено. Между тем для предыдущих условий страны это решение очень обоснованно: основная и лучшая часть хлопка использовалась для производства пороха, а не одежды. Приоритетность в стране, считавшей себя в состоянии холодной или реальной войны практически 70 лет, определялась именно так – порох важнее разнообразия и качества одежды, поэтому хлопкопереработка должна быть приближена к производству патронов, снарядов, взрывчатки и ракетного топлива. Ну и как дополнение – текстильное производство, построенное рядом. Потом текстиль отправлялся в Среднюю Азию, где население возмущалось недостаточным качеством материала, изготовленного в России из их первосортного сырья. Таких примеров можно привести сотни и тысячи, за каждым из таких решений стояло логичное для своего времени объяснение. Но в новых условиях такие решения мало кого устраивали и были очень неудобны, если не сказать неприемлемы для рыночной экономики. Решить задачи подобного рода путём изменения свободы предприятий, конечно, было невозможно. Но и разрушать политико-экономическую систему страны никто не собирался (по крайней мере, никто из руководителей страны и республик таких мыслей вслух не высказывал). Речь шла о “совершенствовании социализма, строительстве социализма с человеческим лицом, с экономикой, направленной на человека”.
Централизованное управление не только межотраслевыми, но и внутриотраслевыми производственными связями серьёзно затрудняло взаимодействие предприятий. Директор завода запросто мог оказаться под следствием за отпуск килограмма фондируемой краски или цемента соседнему заводу, если поставка оказалась не оформленной через Госснаб СССР. И всё это за 70 лет сцементировано и идеологически, и экономически, и организационно абсолютно логично взаимоувязано между собой».
Направления и темпы экономического развития директивно задавала партия. Она же контролировала исполнение планов непосредственно на местах. «Тебя вызывают на партком», вспоминает Владимир Иванович, звучало более грозно, чем «тобой интересовались из дирекции». Цены играли весьма условную роль – оптовые фиксировались правительством на годы вперёд, розничные также назначались сверху и годами удерживались без изменений. Внутренняя конкуренция исключалась самой системой хозяйствования. От внешней защищала монополия государства на внешнюю торговлю и государством же устанавливаемый неизменный валютный курс.
50—60 % промышленных предприятий во многих отраслях страны прямо или косвенно, полностью или частично работало на военно-промышленный комплекс. Финансирование и материальное обеспечение гражданских отраслей осуществлялось по остаточному принципу. Безусловный приоритет ВПК выливался в уже неподъёмный для позднего СССР военный бюджет.
Но не стоит забывать, что за исключением короткого периода союзничества во Второй мировой войне нашу страну то и дело старались (как и сейчас стараются) покарать и изолировать. Мы уже сто лет живём под санкциями, менялся лишь их характер и степень жёсткости. На протяжении почти всего советского периода эта жёсткость многократно превышала те выборочные меры, которые применяются к России сегодня. Автаркия никогда не была идеалом и целью СССР и России. Нас постоянно подталкивали к натуральному хозяйству, вернее сказать, заталкивали в него, подключая к международному разделению труда
