Все четверо ушли искать пани Юстыну. Она была у себя в комнате и читала книгу, вернее – держала ее на коленях. Увидев детей, она словно испугалась чего-то. Красные пятна выступили у нее на щеках. Когда Фридерик сказал, что пан Живный хочет говорить с ней, она отложила книгу, поправила волосы и поспешно вышла.
Неизвестно, что сказал Живный матери, но, судя по всему, разговор был значительный и приятный.
Начались уроки. Быстрота, с какой Фридерик усваивал их, даже несколько пугала Живного. – Если ты будешь так продолжать, – говорил он, – то мне скоро нечего будет тебе показывать! – Все в доме полюбили Живного за его прямой, веселый характер. Девочки привыкли к его странностям: порой он становился церемонным, утонченно вежливым и говорил «вы» даже маленькой Эмильке. – Уважаемая панна, приношу вам искренние приветствия по поводу счастливого события – дня вашего рождения! Да будет он полон радости и света! – И никто не смеялся, потому что Живный в такие минуты говорил совершенно серьезно.
Он никогда не приходил в дом с пустыми руками, и его подарки были так же причудливы, как и он сам со своим зеленым сюртуком и малиновой «хусткой»: он приносил то старинные монеты, то какого-нибудь божка из пожелтевшей слоновой кости, то редкое старинное издание нот. И эти подарки всегда имели успех.
В ту пору возрождение Баха в Европе еще не началось. Феликс Мендельсон, которому предстояло впервые исполнить и заново открыть ораторию забытого гения «Страсти по Матфею», был еще маленьким ребенком. Но у Живного хранились оба тома «Хорошо темперированного клавира», доставшиеся ему непосредственно от одного из учеников Баха. Живный называл это самой удачной находкой в своей жизни. С тех пор Бах сделался его неизменным советчиком и другом. Может быть, пан Миколай и был прав в том, что ранние впечатления наиболее сильны. Во всяком случае, прелюдии и фуги Баха, которые Живный играл и растолковывал своему ученику чуть ли не с первых уроков, оставили глубокий след в сознании Фридерика и определили его дальнейшее развитие. «Бах воспитывает не только музыканта, но и человека!» – это была одна из любимых сентенций Живного и его твердое убеждение.
Когда Фридерик в первый раз сочинил полонез, Живный взял нотную бумагу и пустил в ход свой толстый карандаш.
– Раньше, – сказал он, – я стучал этим карандашом по непослушным пальцам, а иногда и по тупым головам. Теперь он сослужит более благородную службу! Ну-ка, сыграй сначала! – Полонез получился короткий, но поскольку он был уже записан, его можно было считать первым вполне законченным произведением композитора. В этой музыке были уже контрасты: средняя часть не похожа на одинаковые крайние!
Варшавский князь Радзивилл, случайно узнавший об этом полонезике, позаботился, чтобы его напечатали в варшавской газете со знаменательной надписью: «Автору семь лет!»
Родители были ошеломлены. Не успели они опомниться, как увидали, что их сын уже не принадлежит им: маленьким музыкантом завладели варшавские богачи. Узнав о необыкновенном ребенке, графы и князья пожелали заняться его судьбой. От них многое зависело, они и взрослым артистам создавали славу. Предания о маленьком Моцарте вспомнились княгине Радзивилл, и она решила у себя в салоне воскресить дух блестящего меценатства восемнадцатого столетия. Графиня Сапега воодушевилась теми же намерениями. Благодаря их стараниям маленький Шопен играл в одном из салонов концерт модного тогда композитора Гировца, а Живный аккомпанировал на рояле. Об этом выступлении в газете «Курьер варшавский» была помещена рецензия, где, помимо лестных похвал игре виртуоза, было отмечено, что он совсем не волновался – признак несомненной артистичности! Он действительно не волновался: после концерта мать спросила Фридерика, что более всего понравилось его слушателям: – Мой кружевной воротник, – ответил он с гордостью, – они все время смотрели на него! – Очень может быть, – проворчал Живный, – с них станется!
Салонные успехи ученика внушали ему опасения. Чрезмерное любопытство к ребенку, в котором видели модную игрушку, похвалы, частые выступления, особенно по вечерам, – все это не могло не принести вред неокрепшему организму и юной душе. Но, с другой стороны, Живный знал, что без князей и графов не обойтись: не было пока более надежных путей к признанию. Он только настоял, чтобы «верченье» в салонах не повторялось слишком часто.
К сожалению, пани Юстына не могла преодолеть в себе тяготения к аристократическим кругам: слишком живы были в ней и воспоминания собственного детства и впечатления от жизни в графском доме. Ее муж был преподавателем столичного лицея, его уважали, с ним считались, но, что ни говори, он был труженик, а рядом процветал и благоухал мир богатого панства с его роскошью, беспечностью, безумной щедростью и пренебрежением ко всему мелкому и будничному! Пани Юстына и ее муж жили в постоянном напряжении: малейший недосмотр, усталость, непредвиденный случай или болезнь – и равновесие нарушено! А там все совершается как бы само собой, жизнь сплошной праздник! Конечно, пани Юстына хотела, чтобы ее сын и дочери походили на детей того, блестящего мира! Она тщательно прививала им светские манеры, следила, чтобы они и в речи и в обращении ничем не отличались от сыновей и дочерей графини Скарбек, которых она сама воспитала. Она питала слабость к тем товарищам Фридерика, которые были в этом смысле безукоризненны. Нельзя было не любить Титуся Войцеховского, серьезного и правдивого мальчика, но пани Юстына невольно предпочитала братьев Водзиньских, потому что они были настоящие аристократы, со всеми достоинствами и недостатками этого сословия (пани Юстыне даже недостатки эти казались пленительными!)
Ей не нравилось, что у Войцеховских отец, дворянин, помещик и довольно богатый человек, сам следил за своим имением, много работал и сыновей заставлял работать и проводить время с крестьянами, отчего у Титуся, да и у самого пана Войцеховского нет-нет да и пробиваются простонародные словечки и жесты. Все это совсем не пристало пану: у настоящего пана за работой в деревне следит управляющий, а господин охотится, наслаждается сельской природой летом и предается городским удовольствиям зимой. А вообще проводит время за границей…
Для себя пани Юстына ничего не желала, она была вполне довольна своей судьбой, но мечтала, чтобы ее дети полностью получили от жизни то, чего она сама была лишена. Если уж так устроен мир, что есть богатые и бедные, знатные и безвестные, то разве это грех – желать своим детям лучшей судьбы? Вот почему пани Юстына посылала Фрицка в гости к князю Радзивиллу (конечно, в ответ на настойчивые приглашения княжеской четы) и не возражала против выступлений в салонах.
