Елена Якович - Дочь философа Шпета в фильме Елены Якович. Полная версия воспоминаний Марины Густавовны Шторх

3

Квартира, как и все квартиры московских граждан, стала коммунальной. К нам вселили – правда, по сравнению с другими очень по-божески – несколько жильцов. Луначарский дал папе охранную грамоту на самую большую комнату – библиотеку – «ввиду исключительной научной ценности его собрания книг». Поэтому у нас осталось четыре комнаты, к тому же один боковой коридор был только наш. Все знакомые считали, что мы в исключительно хорошем положении. А вновь прибывшие продолжали относиться к моим родителям как к хозяевам квартиры.

Первой подселили некую женщину по фамилии Бауман. Звали ее Вера Сергеевна. Она была родственницей большевику Николаю Бауману, убитому в 1905 году, – в это время как раз стали называть его именем московские улицы. Потом появилась Софья Николаевна Луначарская, племянница Анатолия Васильевича и папина приятельница. Для нее в бывшей большой столовой, а теперь бабушкиной комнате отгородили уголочек фанеркой, и она там жила некоторое время вместе со своим сыном Колей, нашим ровесником. Потом Луначарская получила квартиру, и тогда на ее место вселился сапожник.

По всей Москве были еще печки-буржуйки, а у нас на Долгоруковской – уже центральное отопление. В двадцать третьем году папе провели телефон. Это была большая редкость. Телефон, конечно, был один на всю квартиру, а то и на весь дом. К нам без конца приходили: «Нельзя ли от вас позвонить?» Я даже помню его номер: 3-13-41. А в ГАХНе, то есть Академии художественных наук, у папы в кабинете: 3-13-42.

Что я помню о папе в своем детстве? Только одно: «Тише, папа занимается. Говорите шепотом, здесь папин кабинет. Не бегайте!» И вдруг счастье – папа ушел! Особенно когда он стал вице-президентом ГАХНа и гораздо чаще работал не дома. Вот когда папа покидал квартиру, мы очень любили бегать. У нас было такое расположение комнат, что получался замкнутый круг: наша детская, рядом столовая, потом папин кабинет и кусок коридора. Вот по этому кругу мы бегали в салочки, по дороге любили в прятки играть. И в конце концов изобрелась какая-то разновидность не то пряток, не то казаков-разбойников. Называлась «плетняя дрань». Откуда пошло? Не знаю. Но любимая наша игра. Папа ушел – скорее в плетнюю дрань играть!

В те годы было гораздо больше домработниц, чем сейчас. Это было принято почти во всех средних домах Москвы. Слова «домработница» тогда не было, была прислуга. Потом решили, что «прислуга» – это унизительно, а «домашняя работница» – это все же работа, и уже ближе к тридцатым годам сократили до «домработницы».

Вначале у нас была няня. Ее звали Наташа, как и маму, поэтому няня для нас была Наташурка. Появилась она в доме очень интересно. Мама рассказывала, что в 1916-м, когда я родилась, то есть на третьем году Первой мировой и за год до революции, пришла она к нам от соседей и стала просить, чтобы мы ее взяли, потому что она честно там работала, но с ней очень плохо стали обращаться и не хотят ее больше держать: «А у вас две маленькие девочки, наверное, вам помощница нужна?» И мама ее взяла как няню. Потом произошла революция, и мама ей сказала: «Знаете, я больше не могу вас содержать», а няня ответила: «Ну как же вы одна останетесь? И кроме того, куда мне деваться? Не нужно мне никакой зарплаты, я буду у вас жить и вам помогать».

Наступил 1918 год. И вдруг однажды звонок в дверь. Причем резкий, настойчивый: дзынь-дзынь-дзынь! Что такое? Думали, прилетели большевики что-нибудь отбирать. Оказалось, прибежала из верхней квартиры гувернантка-немка, которую выгнали на улицу. Сказали: «Идет война немецкая, не хотим больше держать приживалку немецкую, уходите». И в буквальном смысле слова выгнали ее на улицу. А она знала, что на этаж ниже живет профессор Шпет. И она все к нему обращалась: «Herr Professor, Herr Professor! Вы же меня не оставите на улице?» Ну, «герр профессору» пришлось ее взять, и она у нас прожила несколько лет вместе с Наташуркой. И все вместе в эти голодные годы питались кое-как, зарплату никому не платили. Я помню, как мы с сестрой сидим за маленьким детским столиком, а напротив нас, на высоком стуле очень прямая и строгая гувернантка-немка. Говорят, и Таня и я научились в два-три года хорошо говорить по-немецки, но потом абсолютно забыли! А столик и теперь у меня.

Я знаю, что в двадцать первом году мама ходила в немецкое посольство хлопотать за нашу гувернантку. Рассказала там, что в семье живет немка, которую просто приютили, потому что она была вынуждена бежать от соседей, и нельзя ли помочь отправить ее на родину? И, представьте себе, посольство откликнулось, и она уехала в Германию. А няня наша осталась.

Наташурка нас всех очень любила, всю семью, до самой старости своей привязана к нам была. Помню, она гладила белье, а я к ней все приставала: «Вот я родилась в сорочке. А в чем же брат родился?» Она ответила: «А брат в лифчике родился!» Раньше все мальчики в лифчиках ходили. Такая прямая полосочка вокруг груди, и к ней пристегивались резиновые клетчатые подвязочки на резинке. И держались чулочки. Ведь тогда колготок-то не было! В чулочках все ходили, и мальчики и девочки. Даже еще при мне оставался обычай: маленьких мальчиков лет до двух водить в платьицах. А потом уже шили им короткие штанишки. Когда я училась в школе, ни один мальчик в школу не ходил в длинных брюках. Только в коротких штанишках. Длинные брюки – это уже шестой, седьмой, восьмой класс…

И вот в начале двадцатых наша Наташурка общалась со своей односельской подружкой Сашей. Они обе окали и были из одной деревни в Вологодской губернии. И вдруг выяснилось, что Саша служит домработницей у Ленина. Здесь произошло несколько анекдотов. Во-первых, я помню, как Наташа иногда говорила, что пойдет в Кремль, а вернувшись, рассказывала: «Ленина сестра сказала то-то. И Крупская с ней согласилась». Она Надежду Константиновну так и называла: «Крупская». Наташа к ним была вхожа через свою подружку, они поощряли эту дружбу, ей пропуск в Кремль выписывали!

А Саша приходила к нам. Хотя последний раз в жизни я ее видела в двадцать третьем году, считайте, девяносто лет прошло, но я помню ее лицо. Вся в веснушках, рыжие волосы, зачесанные назад и собранные пучком, и довольно красивая по чертам лица. Это я сейчас соображаю, тогда я не понимала, что она красивая, но Саша мне нравилась. И всегда она Наташе приносила конфеты какие-то, сухарики, печеньица. А один раз принесла бутерброды с красной икрой. Она Наташе дает, а Наташа, конечно, старается сама не съесть, а только нас накормить. И вот когда она нам стала давать красную икру, то мы обе с сестрой отказались, а мама сказала: «Да нет, берите, ешьте, раньше это всегда ели!»

Мы очень удивились, но попробовали – ничего, прижилось…