Сейчас стою собачью вахту (с 0 ч. до 4 ч.) и припухаю, т. к. напарник мой по прокладке, тип, которого я специально выбрал за любовь к пеленгованию, дрыхнет в кубрике, а маяков кругом до хрена и кавторанг терзает мою душу, как орел долбит печенку.
Да-с, так-то вот и живем.
Надеюсь, что в Кронштадте ждут меня конверты с хорошими новостями.
Читаю упорно «Материализм и эмпириокритицизм» Ильича, твердо решив рехнуться, но прочесть. Изредка шары заходят за шары и начинает болеть голова, т. к. решил переворачивать страницу, лишь поняв все прочитанное. Изредка, впадая в манию величия, спорю и исправляю автора, в надежде, что он уже не рассердится. Прочитываю в день 30 страниц.
Увлекся шахматами, благо есть очень сильный противник — Ральф Червинский. Сражаемся с ним по 5–6 раз в день. От меня пух и перья летят, но приятно замечать, что лучше начинаешь играть.
Вообще, если бы не артиллерия и астрономия, то было бы терпимо.
Черт, холодища в морских просторах! И жрать хочется.
Ну, кончаю. Мать целуй и будь с ней по-хорошему.
Виктор
14.07.50
Олег, кажется, сегодня смогу написать тебе более осмысленно, нежели прошлый раз.
Очень доволен тем, что с Юлием все в порядке и он с тобой. А ты? Не раздражает своим оптимизмом? Этот оптимизм имеет почву, а не воду под собой. Он, конечно, рано или поздно будет писать. Напиши, как он устроился в городе.
Мать, мать и еще раз мать. Поцелуй ее за меня. Подумай, сколько она пережила из-за нас.
Со мной сейчас все в порядке. Настроение хорошее (заметь: не плохое), и это серьезно. Прилив оптимизма и уверенности в том, что жизнь в конце концов даром не будет прожита.
Мечтаю о музыке. В отпуск всей шарагой будем ходить куда-нибудь, слушать ее. Изголодавшись по жизни, ее ценишь больше. Ты уже, наверное, не ценишь возможности проехать по городу на трамвае, да? Или пройти по вечернему Невскому, послушать ночной концерт.
Напиши, тянет или нет жить. Вопрос интересный. Могу из него сделать выводы о твоем психологическом состоянии.
Жму тебе изо всей силы лапу.
В.
11.07.50
Родная моя, здравствуй! Соскучился зверски по вам. Так хочется обнять тебя, Собакевич!
Как жизнь? Как лето проходит? Была ли хоть раз за городом? Как здоровье? Надеюсь, что ты мне ответила на все эти вопросы и я, когда придем в Кронштадт, получу письмо от тебя.
Сейчас идем из Таллина в Балтийск. Это 30 миль от Кенигсберга.
В Свиноустье стояли несколько суток, водили в город, облазили все окрестности на катере. Интересного видел много — ведь чужая жизнь всегда интересна. Интересно все — начиная с людей и кончая городом.
Город весь разрушен и зарос. Все в зарослях цветущего жасмина, в аромате цветущей липы, некоторые дома окружены различными вьющимися растениями, оранжевая с красным черепица, хмель, дикий виноград. Шашечные, каменные мостовые. Между шашками — седоватый короткий мох, травка. Масса всевозможных цветущих кустов, большие яркие цветы, каштаны, седая ель, сплошь до самого верха опутанные плющом стройные высокие сосны, напоминающие кипарисы. И все это залито солнцем, все свежо утренней росой. Прямо дух захватывает. Не ожидал, что немцы в такой красоте жить могут.
Немного разрушенный католический собор, с огромными выбитыми окнами, сквозь которые видна живопись, и опять вся в зелени, в тишине утра, в птичьем щебете.
Кругом последствия войны, но они придают большую романтику пейзажу. Полуистлевшие дощечки: «Осмотрено. Мин нет. Ефимов».
Одна из главных площадей названа Сталинской, на ней братская могила наших и надпись по-русски: «Покой». Вся площадь в липах, кругом битые дома, а с другой стороны река Свино.
Полячки одеваются очень пестро, рисунок и краски платьев хороши. Большинство мужчин днем ходят в коротких, до колен штанишках. С непривычки смешно. Поражает очень, очень большое количество детей…
Набережная лейтенанта Шмидта
Из книги «Соленый лед» (1969)
В феврале я узнал, что суда, на которые получу назначение, зимуют в Ленинграде у набережной Лейтенанта Шмидта, и пошел взглянуть на них.
После оттепели подмораживало, медленно падали с густо-серого неба белые снежинки, на перекрестках виднелись длинные следы тормозивших машин — был гололед.
Я вышел к Неве, дождался, когда милиционер отойдет подальше, спустился на лед и пошел напрямик через реку к низким силуэтам зимующих судов. На реке было тихо, городские шумы отстали, и только шуршала между низких торосов поземка.
Так она шуршала двадцать два года назад, когда я тринадцатилетним пацаном тем же путем спустился на лед и побрел к проруби с чайником в руках. Вокруг проруби образовался от пролитой замерзшей воды довольно высокий бруствер. Я лег на него грудью, дном чайника пробил тонкий ледок и долго топил чайник в черной невской воде. Она быстро бежала в круглом окошке проруби. Мороз был куда сильнее, чем теперь, ветер пронизывал, а поземка хлестала по лицу. Я наполнил чайник, вытащил его и поставил сзади себя. И потом еще дольше возился со вторым чайником, пока зачерпнул воды. И тогда оказалось, что первый накрепко примерз своим мокрым дном ко льду. Я снял рукавицы, положил их на лед, поставил на них второй чайник и обеими руками стал дергать первый.
На набережной Лейтенанта Шмидта заухала зенитка. Это была свирепая зенитка. От нее у нас вылетело стекло из окна даже без бомбежки.
Я бил чайник валенками, дергал за ручку и скулил, как бездомная маленькая собака. Я был один посреди белого невского пространства. И мороз обжигал даже глаза и зубы. И я не мог вернуться домой без воды и чайника.
Черт его знает, сколько это продолжалось. Потом появился на тропинке здоровенный матрос. Он без слов понял, в чем дело, ухватил примерзший чайник за ручку и дернул изо всех своих морских сил. И тут же показал мне подковы на подошвах своих сапог — ручка чайника вырвалась, и матрос сделал почти полное заднее сальто. Матрос страшно рассердился на мой чайник, вскочил и пнул его каблуком.
— Спасибо, дядя, — сказал я, потому что всегда был воспитанным мальчиком.
Он ушел, не сказав «пожалуйста», а я прижал израненный чайник одной рукой к груди, а в другую взял второй. Из первого при каждом шаге плескалась вода и сразу замерзала в моей руке. От боли и безнадежности я плакал, поднимаясь по обледенелым ступенькам набережной…
И вот спустя двадцать два года я остановился приблизительно в том месте, где была когда-то прорубь, и закурил. «Интересно, жив ли тот матрос, — подумал я. — А может, он не только жив, но мы и сплавали с ним вместе не один рейс? Разве всегда узнаешь тех, с кем раньше уже пересекалась твоя судьба?»
