К счастью, оставались домашние вечера. Они были и похожие, и разные, полные мечтаний и волшебства! Долгие, теплые сборища маленького «клана», сгрудившегося вокруг рояля под зеленым абажуром. С тех пор ни один самый радостный праздник — а в жизни Айседоры их было немало, да еще каких! — не мог сравниться с теми вечерами. Останется только ностальгическое воспоминание. Мэри играет Моцарта, Шуберта, Шопена, Бетховена. И время замирает. Порой она отрывается от клавишей и читает вслух целые страницы из Китса, Бёрнса или из «Клеопатры» Шелли: «Египет умирает, кровь льется потоком, и вместе с ней уходит жизнь…» Магия музыки и поэзии! Магия их дома! Магия этой женщины, слившейся со своими детьми в единодушном и светлом восхищении! Августин декламирует из «Гамлета» или из «Ричарда III», Раймонд бубнит на древнегреческом «Илиаду», Айседора танцует на музыку романса Мендельсона. Каждый вечер все пять членов семьи собираются в большой комнате, без огня, подобно посвященным, пришедшим на какое-нибудь таинственное празднование. Церемония протекает по одному и тому же ритуалу. А то, что происходило с ними в течение дня, — несущественно, оно может быть вынесено за скобки. Настоящая жизнь — здесь.
Слишком занятая повседневными заботами — вязанием и уроками музыки в разных концах Сан-Франциско, — Мэри Дункан не имела ни времени, чтобы заниматься детьми, ни средств, чтобы нанять гувернантку. Она была наделена счастливой божественной беззаботностью и предоставляла детям полную свободу развиваться по собственному желанию, нисколько не волнуясь, что с ними будет потом. Так, лишенная из-за бедности материнской защиты, Айседора получила дар, какого не знают дети богачей: независимость и вольную жизнь.
В три часа пополудни школьный колокол возвещал конец уроков. Для Айседоры это было освобождением из тюрьмы. До завтрашнего дня. Едва выйдя из школы, она неслась со всех ног на берег моря, где бродила в одиночестве до наступления темноты. «Любуясь морскими волнами с раннего детства, — напишет она позже, — я впервые стала мечтать о танце. Я старалась подражать движению волн и танцевать в их ритме».
Одна перед лицом океана, она медленно отдается неотразимому возбуждению, пробегающему по всему ее телу. Закинув голову назад, набрав полную грудь морского воздуха, бежит она босиком, словно какая-то посторонняя сила увлекает ее. Прыгая вдоль берега, инстинктивно покоряется бурной симфонии моря. В покачивании рук и ног, в прогибах бедер и спины она открывает для себя гармонию движения волн. Великий ритм вселенной управляет и могучей жизнью океана, и хрупким танцем девочки. Айседора отдается этому единству с какой-то дикой радостью. Протянув руки, словно держа кубок, она ловит последние лучи солнца и опрокидывает их на себя широким жестом, целомудренным и смелым одновременно, как юная вакханка, приносящая жертву на алтаре Диониса. Устремив взгляд к горизонту, она опьяняется простором, ее окружающим, облаками, несущимися по небу, запахом водорослей, теплой влажностью бедер, буйством крови, бьющейся в висках, воздушным полетом своего тела, тяжестью волос, взмокших от пота. Это было восторгом и исступлением ребенка, одурманивающего себя собственным опьянением, без устали натягивающего струну желания до самой высокой ноты, на грани предела, за которым разрываются сердца… Обряд радости… Душа переполнена счастьем…
Своим танцем Айседора, не зная усталости, открывает утро мира.
Исключительно редкий случай: она родилась и танцовщицей, и… педагогом одновременно. Обновляя постоянно танец, которому ее никто не учил, она открывает в себе призвание учить танцевать других. Ей еще не было и десяти лет, когда мать увидела однажды, как она учит с полдюжины девчонок арабескам и девлопе.
— Во что ты играешь, Айседора?
— Не волнуйся, мама. Это моя школа танцев.
Тогда Мэри садится за рояль, и все танцуют мазурку. Но самое невероятное то, что эта новоявленная школа становится популярной. Дети из соседних домов приходят сюда регулярно, а родители даже платят скромное жалованье маленькой учительнице танцев. К двенадцатилетию Айседоры учеников стало так много, что Элизабет начинает ей помогать в качестве репетиторши. К тому времени Айседора бросает школу, где она ничему не научилась, и посвящает все свое время ученикам, помогающим ей зарабатывать немного денег. Она делает высокую прическу, носит юбки с турнюром и выдает себя за четырнадцатилетнюю. Стройная, с оформившейся фигурой и длинными ногами, она выглядит девушкой. Ее школа, сразу прослывшая новаторской, привлекает богатую клиентуру снобов Сан-Франциско, падких на авангардистские методы.
Между тем Айседора не имела никакой методики и не будет ее иметь в дальнейшем. Она просто предается фантазии и на ходу импровизирует фигуры. Главное — она старается согласовать свои движения с теми впечатлениями, что навевает музыка или поэзия. Один из первых ее танцев вдохновлен стихотворением Лонгфелло: «Запустил я стрелу в небеса». Это — целая программа!..
Однажды старая подруга матери, долго жившая в Вене, сказала Айседоре: «Ты напоминаешь мне Фанни Эльслер[3]». Затем, повернувшись к матери: «Дорогая Мэри, совершенно необходимо показать ее балетмейстеру…»
На следующий день ее записали в академию классического танца. Ужас! Плохо освещенный ветхий дом, станки вдоль зеркальных стен, расстроенный рояль. От нее требуют, чтобы она стояла на пуантах, хотят изломать ей тело нечеловеческой гимнастикой. Она — на дыбы. Пуанты? Но ведь в жизни никто не ходит на пуантах! Это неестественно! К тому же что может быть глупее, чем все эти антраша, же-те-батю, фуэте, балансе!.. Ересь какая-то. Ужасное святотатство. Бездушная механика. Оковы, деформирующие тело и сдерживающие его порывы. В обучении танцам она признает только одну школу — природу и одного учителя — Терпсихору. Искусство — это прежде всего освобожденное тело. «Я противник балета, — заявила она матери. — Это фальшивый, абсурдный жанр, не имеющий ничего общего с искусством. Я хочу уйти из этой школы!»
Понятия Искусство и Красота никого из Дунканов не оставляют равнодушным, поэтому Мэри Дункан решает забрать дочь из балетной школы. И больше ноги ее там не будет. Айседора заимствовала учение Франсуа Дельсарта[4], которое восприняла через труды его последователей. Как и Дельсарт, она считает, что главное — не работа ног, а движения торса, этого эмоционального центра тела, места, откуда излучается энергия, где сходятся все нервы и интеллект. Солнечное сплетение и принимает и распространяет все наши чувства, командует нашими действиями. Оно же является центром пластической выразительности. По мнению Дельсарта, искусство танца не может претендовать на нечто возвышенное, не опираясь на культуру и философию. Убежденная, как и он, в существовании постоянной связи между телом и духом, Айседора перечитала за несколько месяцев множество книг в публичной библиотеке. Диккенс, Теккерей, Шекспир, греческие трагики, французские, испанские, итальянские классики — вот ее чтение. Позже в греческом искусстве — чистой и свежей прелести дохристианской цивилизации — она найдет подтверждение своей теории.
