Было не до ученья. Дети бегали по улицам, осматривали большой город. В Темир-Хан-Шуре, где еще недавно была резиденция губернатора, — русских было еще больше, чем в Аргаки. Здесь дети Капиевых и выучились постепенно правильному русскому языку.
В 1920 году в Дагестане была провозглашена Советская власть. Темир-Хан-Шура стал Буйнакском, и в 1922 году в городе открылся первый в республике педагогический техникум-интернат. На следующий год Эффенди пошел туда учиться.
Все предметы в техникуме велись на русском языке. Преподаватели в эти годы большей частью были русские.
Общежитие для учеников интерната помещалось в молельне бывшего реального училища, на втором этаже. Учителя дежурили там по вечерам. Николай Филиппович Тарасевич, преподаватель русского языка, грозно возглашал:
— Кто идет, почему идет, куда идет?
— Эффенди идет, Капиев идет, по делам идет! Капиев не всегда оставался ночевать в интернате — только когда засиживался допоздна с друзьями за уроками. Коек не было, бросали матрас и подушку прямо на холодный пол, заворачивались в одеяло, жались плотнее друг к другу.
Часто поздно ночью собирались в кухне. Горела печь — уже готовили завтрак. Было тепло. Эффенди начинал читать глухим замогильным голосом:
— Тятя, тятя, наши сети…
У него, видимо, были явные драматические способности — его тогдашние друзья вспоминают, как их всякий раз пробирала дрожь.
В интернате было интересно. Особенно нравились ежедневные занятия спортом. Директор интерната преподавал географию. Рассказывать он умел замечательно; утверждают, что сказанное им однажды запоминалось сразу и навсегда…
Литературу преподавал В. С. Сергиенко — бывший директор реального училища. Преподавал хорошо, но литература, по воспоминаниям учеников, кончалась у него там, где начинался Маяковский.
— Да, да, да! — кричал он — Хулиган в литературе!
Это разжигало любопытство. Хотелось узнать про хулигана побольше.
К пятнадцати-шестнадцати годам Эффенди был знаком с русской литературой, пожалуй, не хуже, чем русский школьник его возраста. Были прочитаны Пушкин и Лермонтов, многое у Толстого. Капиев очень серьезно изучал русский язык — уже не как обиходный, не в том объеме, который достаточен для разговоров с однокашниками, а как язык русской литературы. И как тот язык, на котором Эффенди уже мечтает писать сам.
В техникуме для таких занятий языком были вполне подходящие условия. Все ученики, к какой бы из народностей Дагестана они ни принадлежали, ориентировались именно на русский язык. Они должны были освоить его за годы учения как можно лучше — настолько, чтобы потом преподавать его. Русский язык звучал вокруг, о нем рассуждали, спорили о точном значении русских слов, о правильном построении фразы…
Было вполне естественно, что первые свои стихи Капиев стал писать по-русски.
Близкий друг Капиева вспоминает, как в первый же год учебы пошли они как-то в клуб профшколы. И вдруг со сцены объявили: «Сейчас выступит молодой поэт Эффенди Капиев со своими стихами!» И друзья посмотрели на Эффенди другими глазами — он поэт, оказывается, он пишет стихи…
Поэт и правда был молодой — ему было пятнадцать лет. Сохранилось много его ранних стихотворений. Пока еще это только способ приобщиться к русской культуре и к ее языку. И просто стремление высказаться, выразить как-то свое отношение к современности и к реальной обстановке жизни своих соплеменников. Он мало знал ее раньше. Он и теперь живет в городе и удален от обычных условий горской жизни.
Однако он успешно, уже осознанно накапливает впечатления от этой жизни, пытается представить ее себе и описать — пока еще в самых обобщенных чертах.
Среди немых громад в вершине над Сулаком,
Там над грозящей бездной в облаках,
Как горные орлы, хоть дико, но отважно,
Гнездятся люди на скалах.
На краю стремнины, над грохотом потока
Аул прилип, как серое гнездо,
И гордые вершины сонных минаретов
Вонзил он в небо высоко.
Стихи не лишены интереса: они беспомощные, но нельзя назвать их вялыми. В них есть наивная выразительность, как в стихах детей, и много энергии, темперамента — больше, чем может вместить версификаторская техника юного автора. Этим они похожи на ранние поэтические опыты многих его ровесников. Несколькими годами позже А. Сурков хорошо сказал об этом напоре чувств и неумении выразить их адекватно:
Мне хочется петь о простом и великом,
По-честному петь, не кривляться, не врать.
Но песня ложится напыщенным криком
В глухую, как зимняя полночь, тетрадь.
И в этом же стихотворении: «Мне хочется петь, но рука бескультурья зажала широкие крылья стиха». Капиев мог бы сказать о себе этими же словами.
Вскоре в столь удачно складывающейся судьбе юноши Капиева появились неожиданные затруднения. В ноябре 1923 года было принято решение делать ставку на тюркский (так называли в те годы азербайджанский) язык, как единый государственный язык Дагестана. (На близком к нему языке говорили кумыки; его хорошо знали — как язык межплеменного общения — народности южного Дагестана.) И преподавание в школах второй ступени решено было строить на тюркском языке. Решение это распространилось и на техникум, где учился Эффенди. В его планы это совсем не входило. И с осени 1925 года Капиев вместе со своими друзьями перешел в шестой класс школы № 1, где обучение продолжали вести на русском языке. В школе за год они прошли курс двух лет и перешли в восьмой класс.
Дома в это время дела резко ухудшились. Отец работал в Сальске. Денег, которые он присылал, не хватало. Матери пришлось пойти работать на завод, чтобы кормить остававшихся с ней детей. (Старшая дочь в это время училась в Бакинском техникуме.) «Мне было шестнадцать лет, но я был бледный, низенький, слабый, — писал через несколько лет Капиев в автобиографическом рассказе «Один взгляд», одном из самых ранних. — Старая мать моя, выбиваясь из сил, с большим трудом кормила детей. Работала она на заводе, получая три с половиной копейки за час, а в семье, кроме меня, было еще три дочери, — самой старшей шел пятнадцатый год. Жили мы в Дагестане, в городе… (Лучше не скажу — в каком!) Мать свою я видел только раз в сутки. Поздно ночью тихо приходила она домой, ни слова ни говоря, раздевалась, падала на постель и засыпала. Порою я слышал слабые стоны, и тогда мне становилось жутко, бесконечно жаль ее, сестер, себя и после этого обыкновенно, расстроенный, долго не мог заснуть. Самая старшая из сестер смотрела за домом и носила обед матери на завод. Это была худая, грубая и молчаливая девочка. Матери моей было около сорока лет, но, преждевременно поседевшая и осунувшаяся, она выглядела старухой: лицо было все в морщинах, тело одеревенело, угловатые руки широки и мозолисты. Я знаю: ее единственная цель в жизни была увидеть меня почетным и богатым. Иногда, когда у нас бывало особенно тяжело, я просил ее разрешить мне бросить ученье и поступить на какую-нибудь службу. Я просил ее, а самому так хотелось учиться, так хотелось! Но мать всегда почти сразу отвечала:
