Впрочем, в том же 1865 году Писарев утверждал, казалось бы, и нечто противоположное: «Критика Белинского, критика Добролюбова и критика «Русского слова» оказываются развитием одной и той же идеи, которая с каждым годом все более и более счищается от всяких посторонних примесей», — видите, с какой осторожностью надо относиться к категоричности иных писаревских суждений!
Самое парадоксальное, что и в том и в другом утверждении есть своя истина — идеи Писарева и публицистов «Русского слова» были не повторением, но в известной мере развитием идей Добролюбова в новой исторической ситуации. Писарев и в самом деле расходился с Добролюбовым — не в главном, но весьма в существенном: в оценке революционных возможностей крестьянства, а отсюда и в понимании «образа действий», революционной демократии применительно к условиям второй половины 60-х годов. Это различие выявилось прежде всего в диаметрально противоположной оценке Добролюбовым и Писаревым характера Катерины из «Грозы» Островского.
Спор о Катерине был для Писарева не столько литературно-критическим, сколько общественно-политическим, мировоззренческим. И Катерина и Базаров для Писарева не просто литературные герои: за каждым из них та или иная программа действий, та или иная линия поведения революционной демократии в 1863–1866 годах. Впрочем, тем же была Катерина и для Добролюбова. В атмосфере предгрозовой революционной ситуации протест Катерины, пусть и узколичный, стихийный, был своеобразно интерпретирован Добролюбовым и использован для постановки вопроса о нарастающем революционном протесте народных масс.
Писарев ясно понимал этот замысел Добролюбова. Симптоматично, что в 1864 году, несколько лет спустя после опубликования «Грозы»,… Писарев специально возвращается к этой драме только за тем, чтобы оспорить точку зрения Добролюбова на Катерину, а в действительности взгляд Добролюбова на революционные возможности крестьянства. Выступая против «коленопреклонений перед народной мудростью и перед народной правдой», Писарев заявляет, что необходимо защитить идею Добролюбова «против его собственных увлечений». Главной ошибкой Добролюбова, по мнению Писарева, было то, что он принял личность Катерины «за светлое явление». При этом критик подчеркивает, что речь идет вовсе не о Катерине как литературном персонаже драмы Островского, — «дело идет об общих вопросах нашей жизни», таких вопросах, которые «всегда стоят на очереди и всегда решаются только на время».
Добролюбов видит в Катерине «характер, которым совершится решительный разрыв со старыми, нелепыми и насильственными отношениями жизни». Писарев, анализируя характер Катерины, говорит о ее темноте, о стихийности, бессознательности ее протеста и противопоставляет ей характер Базарова: именно он «настоящий луч света». Потому что «народ нуждается только в одной вещи, в которой заключаются все остальные блага человеческой жизни. Нуждается он в движении мысли, а это движение возбуждается и поддерживается приобретением знаний…Нуждается исключительно в одной сознательности . Как только наши неутомимые и неустрашимые труженики узнают и поймут совершенно ясно, что — ложь и что — правда, что — вред и что — польза, кто — враг и кто — друг, так они и. пойдут твердыми шагами к разумной и счастливой жизни, не останавливаясь перед трудностями, не пугаясь опасностей, не слушая лживых обещаний и спокойно устраняя все рогатки и шлагбаумы».
В споре о Катерине выявляется не только различие, но и общность воззрений Писарева, с одной стороны, Чернышевского и Добролюбова — с другой.
Различие в отношении к характеру Катерины, к революционным возможностям масс диктовалось изменением исторической ситуации.
Общность же проявлялась в том, что в осмыслении трагически изменившейся ситуации Писарев исходил из той просветительской, рационалистической философии, фундамент которой был заложен Чернышевским и которая была общей для революционных демократов.
Фаталистическая вера в разум, которая, по свидетельству Павленкова, в таких гиперболических формах была присуща Писареву, не являлась личным его уделом — ее разделяли все шестидесятники. Исходным и определяющим тезисом их философии истории являлось классическое для домарксовой социологии положение: «Разум правит миром». Этот тезис отчетливо выразил Чернышевский, который в работе «Лессинг» писал: «Пусть политика и промышленность шумно движутся на первом плане в истории, история все-таки свидетельствует, что знание — основная сила, которой подчинена и политика, и промышленность, и все остальное в человеческой жизни».
Отдельные историко-материалистические догадки — «зародышем исторического материализма» называл их Ленин — не выводили шестидесятников за пределы той исторической ограниченности, которая была обусловлена эпохой.
Исходя из просветительской философии истории, Писарев и пытался объяснить причину национальной трагедии — отсутствие революционности в массах великорусского населения. Ради этого Писарев и его сподвижники ведут во второй половине 60-х годов пристальное исследование истории революционных движений, дабы понять, как «массы чувствуют и мыслят, как они изменяются, при каких условиях развиваются их умственные и экономические силы, в каких формах выражаются их страсти и до каких пределов доходит их терпение».
Конечный ответ диктовался исходной социологической позицией: чтобы народ поднялся на борьбу, необходим определенный уровень сознательности, его способность осознать невыносимость собственного существования.
Высокий уровень мысли, сознательности масс, по мнению Писарева, необходим не только для пробуждения народа, но и для успешного завершения революции. Ибо бывали минуты, утверждал он в «Исторических эскизах», когда привычное недоверие масс к будущему уступало «страстному взрыву надежды», но надежда, как правило, не осуществлялась, потому что «для осуществления ее необходим не минутный взрыв, а необходима долговременная, напряженная и строго последовательная деятельность. До сих пор еще не было на свете такого народа, в котором большинство было бы способно к сознательной коллективной деятельности».
Так мы подошли к фокусу воззрений Писарева, контрапункту его концепции.
Революционная демократия в пору подъема явно переоценила активность народа, его способность на борьбу, приняв вспышки и бунты, то есть бессознательный протест, за готовность к сознательному революционному действию. Эта иллюзия диктовала и соответствующий образ действий — прямые, открытые призывы к народной революции.
