Теория противоатомной защиты складывалась без учета полигонных испытаний и была не без огрехов. В наставлениях по защите войск и тыла значительно преувеличивались поражающие свойства радиоактивной пыли, не учитывались возможности укрытия материальных средств от светового излучения и ударной волны в неглубоких котлованах, присыпанных слоем земли. Мне, тогда молодому офицеру, единственному представителю огромнейшего и сложного тыла армии, было горько сознавать это.
Самую многочисленную часть «Лимонии» составляли военные строители. Они сооружали жилые дома, технические комплексы, дороги, все наземные и подземные объекты на Опытном поле. Жили они в землянках, трудились летом на солнцепеке, а зимой на страшном морозе. Вода в степи полусоленая, быт препаршивый. Некоторые роты летом размещались в палатках непосредственно на Опытном поле, радиоактивный фон там постоянно был высокий. Солдатам негде было помыться после смены, в постели ветром задувалась пыль, в выходные дни пойти некуда.
На одном из партийных собраний, когда шел разговор о подготовке Опытного поля к очередному взрыву, я привел пример: военные строители ходят в истлевших гимнастерках, и в их облике ничего не осталось воинского, скорее похожи на дореволюционных каторжников.
В заключительном слове полковник Гуреев высек меня, и впоследствии я еще долго ощущал немилость начальства. А строители так и продолжали работать в истлевшем от пота обмундировании. На их лицах были самодельные сетки, пропитанные дегтем, чтобы спастись от гнуса…
Задолго до испытания атомной или водородной бомбы на Опытном поле размечалась площадка, которой присваивался номер. По размерам она соответствовала мощности «изделия»: вполне хватало места для размещения на ней сооружений, укрытий, подопытных объектов, многочисленных приборов, аппаратуры и различных приспособлений для замеров физических свойств взрыва.
Отделам и научным группам выделялся сектор — «клин» от центра предполагаемого взрыва и далее на несколько километров. В его границах исследователи размещали свою технику, выставляли все, что требовалось испытать на прочность и устойчивость в укрытом и открытом виде. Для сопоставления готовились и оснащались одинаковые площадки на различных дистанциях от центра.
Уже в то время испытатели располагали разработанными в научно-исследовательских учреждениях автоматикой, приборами измерения сверхвысоких температур, светового излучения, давления, электромагнитных импульсов и так далее. На высоком научном и техническом уровне проводились оптические измерения, которыми занимался отдел подполковника А.К. Гаврилко, одного из немногих на полигоне лауреатов Государственной премии.
Все работы по автоматике, установке приборов и оптической аппаратуры проходили в строжайшей тайне, и мы, испытатели инженерных сооружений, боевой и обслуживающей техники, имущества и животных, не знали сути деятельности других научных групп. Мы даже не подозревали, что с помощью специальной фотоаппаратуры ученые достаточно точно устанавливали мощность взрыва и процессы его развития.
Чтобы приборы могли фиксировать и выдавать нужную информацию, требовались автоматика управления, бесперебойная связь и надежная защита этих средств от разрушения. Этим занималась большая группа инженеров и техников: оборудовались специальные машины, возводились прочные бетонные сооружения, металлические вышки, подземные укрытия, прокладывался многокилометровый кабель.
Строгая секретность не позволяла нам что-либо публиковать даже с грифом «особой важности» и ссылаться на данные полигона. Единственным выходом наших наблюдений после испытаний было составление отчетов, но в них мы не могли отступать от заданной программы. Отчеты куда-то отправлялись, кто-то их читал и делал свои выводы. Вот и получалось, что мы, работая в опасной для жизни обстановке, оставались в тени, а наши данные залегали в сверхсекретных архивах или, в лучшем случае, что-то из них изредка попадало в труды докторов и академиков. Формально нам не запрещалось готовить диссертации, но я не знаю ни одного случая, когда бы кто-то из знакомых офицеров смог добиться успеха. Мне, впрочем, удалось сдать кандидатские экзамены, но для написания диссертации никто из нас не имел, права пользоваться «служебными исследованиями», а личные исследования не разрешались вообще. Такие условия открылись позже, и некоторым счастливчикам удалось стать кандидатами наук непосредственно на полигоне.
Новую службу я начинал с нуля. Многое, с чем встретился, было для меня совершенно неизведанным. Каких-либо сведений, кроме самого общего характера, полученных из закрытых публикаций, я не имел, и получить их на полигоне было невозможно, хотя многие офицеры могли бы помочь мне в самообразовании. Новички многое могли бы узнать от ветеранов-испытателей, но научные сообщения, диспуты и какие-либо занятия под руководством опытных практиков не проводились.
Секретность настолько всех пугала, что даже после сообщения в «Правде» о пуске первой атомной электростанции мой сослуживец, встретив меня по дороге в столовую и убедившись, что нас никто не слышит, сказал шепотом, что в газете есть «особо важное сообщение».
В то время многие из нас не представляли, что создание атомного оружия и решение проблемы использования атома в мирных целях — два звена одной цепи и что некоторые ученые, приезжая на полигон, интересовались не атомным оружием, а явлениями ядерного взрыва и возможностями применения атомной мощи в целях народного хозяйства. Это тоже было секретно.
Но нас, военных, интересовали лишь атомное оружие и противоатомная защита. В журналах появлялись статьи не только о взглядах потенциальных противников на практическое использование ядерной силы, но и с прогнозами наших видных военачальников, знающих новый вид мощного оружия по закрытым фильмам. Разработчики штабных военных игр щедро «планировали» возможные удары и легко «ликвидировали» их последствия, затем сами условно наносили ответные, более мощные удары. Все получалось на учениях гладко. Даже успешно использовалась, на бумаге, сеть гражданских больниц и поликлиник для лечения пораженного ядерным оружием личного состава целых корпусов и армий.
Посмотрел бы такой «теоретик» хотя бы один реальный взрыв атомной или водородной бомбы! О каких больницах можно говорить, если в районах термоядерных взрывов ничего живого не сохраняется, а если где и ожила бы какая-нибудь полуразрушенная клиника, то что могла бы она сделать, если вокруг тысячи искалеченных и обожженных людей!
