– Пиши, пиши, говорят, место для тебя найдется – тюрьма еще не сгорела, не развалилась…
И как напишет – его тащут в тюрьму. А караульные солдаты смеются:
– Опять, говорят, Гоголь к нам в гости пожаловал…
А Гоголю что? Ну, пожаловал и пожаловал, что тут особенного? Ежели бы за воровство, или убил кого, а то ведь за книгу, за правду… Тут греха никакого. Ну, а господам правителям это ни к чему: они этого не разбирали. У них правило такое было, постановление такое. Да и сам в толк возьми; Гоголь их ругает, а они ему награду давай? Дескать, «благодарим тебя, Гоголь, что ты нас подлецами обозвал – на тебе за это золотую медаль»?.. Так не бывает… Ведь не безумные были эти правители. Обругал, ну садись, отсиживай срок. Да и сам Гоголь хорошо понимал это дело: на то и шел человек – знал, какая награда от них полагается… Ну, жил, писал книги, сидел в тюрьме и умер… Своею смертию помер – никто его не убивал.
В московских низах мало кто знаком с жизнью невымышленного Гоголя, по крайней мере, из числа довольно многих своих низовых знакомых я встретил лишь одного человека, который знал подлинную биографию его. Другой рассказчик рассказывал:
– Гоголь тоже, как Максим Горький, был босяком, выпивал здорово, потом остепенился, стал писать сочинения, и тут ему повезла фортуна и пошел он в гору, прославился.
Рассказчик ни одного из сочинений Гоголя не читал, хотя и знает грамоту: «некогда» (сам он по профессии водопроводчик, человек еще не старый). Но в низах Гоголь все же распространен, конечно, настолько, насколько распространена там книга; вернее сказать, распространен не весь Гоголь, а одно из его произведений – «Тарас Бульба», это одно из любимых чтений низов.
Как Пушкин учился в школе
Познакомился я с ним в харчевне, за чайным столом, потом мы не раз встречались там же, разговаривали. Он человек лет пятидесяти, рабочий-каменотесец из крестьян Костромской губернии; работает в Москве давно. Товарищи по работе называли его Василием Прокофьевичем, так и я стал называть его, а фамилию мне как-то не пришлось спросить у нега. Как-то по моему почину разговор у нас зашел о книгах.
Василий Прокофьевич назвал себя «большим любителем интересного чтения», но из прочитанных им книг мог указать только роман «Камо грядеши?», автором которого ошибочно назвал Достоевского (в произношении этой фамилии он делал ударение на первом «о»), затем назвал еще повесть Пушкина «Капитанская дочка», но сам он ее не читал, а слушал, как другие читали.
– Я тогда еще холостой был, – рассказывал он, – работал в артели в Москве. И вот один наш паренек раздобыл эту «Капитанскую дочку» про Емельку Пугачева и стал читать. Он читает, а вся артель слушает. Бывало, придем с работы, надо бы спать ложиться, а мы не спим, слушаем, чем там дело кончится. Да ночей, может, семь слушали. Ну, это, действительно, занимательное чтение было. И ведь вся правда, все с правды списано.
Тоже вот еще «Камо грядеши?» – очень хорошее чтение. Это я уж сам читал. Только не Пушкина сочинение, а Достоевского.
– Сенкевича, – поправил я его.
– Да, это правда, Сенкевича, – сказал он. – А Достоевского я видел у знакомого переплетчика – «Преступление и наказание». Тоже, говорят, хороший роман. Просил почитать – не дал, чужая, говорит.
Пользуясь подходящим случаем, я с целью узнать от него еще что-нибудь о Пушкине, стал рассказывать о том, какой тот был умный человек и великий поэт. Василий Прокофьевич выслушал меня с вниманием, затем в свою очередь рассказал, что ему пришлось слышать о Пушкине, о том, как Пушкин учился в школе и по своему уму и таланту стоял выше остальных учеников. От кого слышал он этот рассказ, он не помнит, дело было много лет тому назад.
Когда Пушкин учился в школе, учитель взял и посадил его на заднюю скамейку.
– Ты, говорит, и без учения много знаешь, – садись на заднюю скамейку, а которые остолопы – пускай на передней сидят, чтобы у меня перед глазами были и слушали мой урок.
Пушкин и говорит:
– Так и так, мне все едино.
А после того учитель, этот профессор самый, и задает такой урок:
– Я, говорит, скажу вам свои слова, а вы на них скажете свои, только чтобы они в тахту [Т. е. в такт, в рифму.] приходились. Ну вот, говорит, слушайте: «взошло солнце и освещает землю».
Теперь, говорит, скажите свои слова.
Вот ученики бились-бились, ничего у них не выходит. А было их триста человек. Профессор и говорит:
– Видно, без Пушкина дело не обойдется. Ну-ка, говорит, Пушкин, научи этих болванов в тахту сочинять.
А Пушкин говорит:
– У меня такие слова припасены, что всему классу не по нутру будут.
А профессор говорит:
– Ничего, не бойся, я за все в ответе.
Пушкин взял и сказал:
«Взошло солнце и освещает землю,
А вы, безумные народы, не знаете, что сказать».
Вот какую тахту сказал!
А ученикам не понравилось.
– Что же это, говорят, он один умный, а мы дураки? – И стали задирать его.
Профессору подсунули сотнягу, чтобы он их руку держал. Вот профессор и говорит раз:
– Что ж это ты, Пушкин, возвышаешься? Я, говорит, на что профессор, сколько унвирстетов прошел, сколько академий, а не называю безумными. Только, говорит, ты мало смыслишь и до настоящих пунктов не дошел.
Вот, видишь, какая стерва, так-растак! Раньше Пушкин был хорош, а как взятку получил, Пушкина сажей вымазал! Пушкин слушал-слушал и рассердился:
– А, да ну вас к растакой матери вместе с вашей школой и профессорами! Я, говорит, дома один буду учиться. Я, говорит, теперь над вами поднялся, а придет время, буду первый в России человек и не забудут меня вовек.
И ушел из школы сам по себе. И ведь правду сказал, что будет первым человеком: памятник поставили ему и все знают его.
Встречался я с ним в харчевне раз пять-шесть, а может быть, и больше, пил с ним чай, беседовал.
Был он уже старый человек, лет шестидесяти, плохо, почти оборванцем, одетый, по профессии – печник. Звать его было Яковом Иванычем, а фамилию я так и не спросил у него: не пришло в голову спросить – в харчевне все называли его только Яковом Иванычем, а по фамилии никто не называл и, пожалуй, ее никто не знал. Называли же его по имени и отчеству вовсе не из почтения к его старости, а просто потому, что это издавна привилось к нему.
С почтением к нему в харчевне никто не относился, а харчевник порой бывал даже груб с ним – раз я видел, как он выпроваживал его, впрочем, очень пьяного, в толчки за дверь. Совсем же трезвым он никогда не являлся в харчевню – всегда был навеселе.
