Вот министры видят – неудача им, а все же докладывают царю:
– Уж очень, говорят, Пушкин возгордился и через эту свою гордость не хочет прощения просить.
Тут царь еще больше озлился на Пушкина.
– Ах, он!!! – говорит. – Как не хочет? Чтобы я на колени перед ним стал? Чтобы я у него прощения просил? Так это, говорит, мне не пристало. Я – царь, а он кто? Пушкин, только и всего. Не покоряется, говорит, – пусть сидит.
Конечно, раздосадовался царь, обида ему большая от Пушкина… А Пушкин тоже досадовал на царя. Думает: «Вовек ему покорности моей не будет».
Вот и сидит… И проходит год, а Пушкин как сидел, так и сидит – не просит прощения у царя. Вот министры опять собрались, опять идут к Пушкину. Идут и уговариваются между собой:
– Его, говорят, строгостью не возьмешь, а надо с ним поласковее обходиться.
Вот пришли и говорят:
– Здравствуй, господин Пушкин.
А Пушкин насквозь ихнюю подлость видит.
– Ну, говорит, здравствуйте, коли не шутите.
– Какие, говорят, шутки, мы не для шуток пришли, а по серьезному делу.
– А какое это дело? – Пушкин спрашивает.
Ну, они опять запели насчет того, чтобы он покорился.
– Ты, говорят, через свою гордость хвартуну свою не видишь.
А он опять вопрос им задает:
– А какая, говорит, эта хвартуна?
– А вот какая, говорят, свободу от царя получишь и награда тебе будет.
Ну, Пушкина не обманешь: он ихний подвох сразу уразумел.
– И кого вы, говорит, хотите обморочить? Я ведь знаю, на что вы бьете, и царскую, говорит, награду тоже знаю, какая она бывает: вот законопатил царь меня в крепость, это, говорит, и есть его награда. А какая, говорит, моя вина? Правду ему в глаза сказал, только и всего.
А министры опять за свое:
– Да ведь не отвалится у тебя язык прощенье попросить.
Взяла тут Пушкина досада.
– Ну что, говорит, пристали? Ступайте, откуда пришли. Я, говорит, десять лет просижу, а не заплачу.
Ну и утерлись господа министры, ни с чем пошли к царю. Царь спрашивает:
– Ну, как, говорит, там Пушкин, не запищал еще?
А министры озлились на Пушкина.
– Он, говорят, какой человек? Уперся и ни с места. «Я, говорит, десять лет просижу, а не заплачу». Очень, говорят, большая в нем гордость.
А царь аж весь потемнел.
– Ну, говорит, не хочет покориться, и не надо. Он, говорит, до самые облака вознесся… Только смотри, не загремит ли оттуда? Он думает: у него одного гордость, а другие, говорит, без гордости живут. У него, говорит, гордость, а у меня еще больше.
Посмотрим, говорит, чья перетянет…
Он и казнить Пушкина мог, кто ему запретил бы? К стенке поставил бы или повесил, – и весь тут разговор. А ему этого не требовалось: ему надо, чтобы Пушкин покорился… Вот на что он упирал.
А Пушкин тоже своего придерживался:
– Я, говорит, два года не покорюсь, а ежели на третий покорюсь, то всяк меня дураком назовет.
Вот какое дело затеялось: чья возьмет, чья победит…
Вот и третий год идет. А Пушкину не сладко было сидеть в тюрьме. Какая же приятность день и ночь под замком… И поговорить не с кем, и погулять не выпускают. Все один, да голые стены… И заболел Пушкин, зачах. Разнемогся совсем, лежит на тюремной постели… Видят часовые – призатих ихний арестант. Вот докладывают надзирателю:
– Как бы не помер наш Пушкин…
А надзиратель сейчас начальству доложил обо всем. Вот министры посылают к Пушкину доктора, сами тоже идут…
– Надо, говорят, хоть напоследок уговорить Пушкина.
А старались для себя: надеялись царскую награду получить. А доктор осмотрел Пушкина и говорит:
– Это вот какая болезнь, тут такие и такие-то порошки помогают.
Тут и министры приступили к Пушкину: Эх, Пушкин, Пушкин, говорят, до чего довела тебя твоя гордость: ведь умираешь!
– И умираю, – Пушкин говорит. – Я, говорит, на небо сквозь железную решетку смотрел, а солнышка совсем не видел, вот, говорит, отчего моя болезнь, вот отчего я умираю…
Ну, им-то что? Хоть сию минуту умри, а только сперва покорись.
– Ты бы, говорят, все же покорился бы… Только, говорят, одно слово скажи: «покоряюсь».
А Пушкин знает ихнюю заботу.
– Ну, езуиты же вы, – говорит. – Вы чего добиваетесь? Медаль от царя получить хотите? Ну, только от меня вам, подлецам, не будет помощи в этом деле.
Видят они – не выгорает их мошенническое дело, побежали докладывать царю.
– От Пушкина, говорят, нет покорности, а здоровьем он совсем плох, того гляди умрет. А на наш, говорят, разум надо бы его без всякой покорности выпустить… А то еще умрет, станут говорить: «уморили Пушкина».
– Ну что ж, – говорит царь, – так и так, пусть будет по-вашему.
Они и помчались. Прибежали, кричат:
– Пушкин, выходи на волю без всякой покорности!
А Пушкин уже вытянулся, помер… И не надо ему ни воли, ни царя, ни гордости этой. Лежит себе, и ничего ему не надо. Ну, умер, что тут поделаешь? Не воскресишь.
Говорят министры царю:
– Пушкин умер. Мы, говорят, прибежали, кричим: «Пушкин, выходи на волю без всякой покорности!» – глядим, а он уже мертвый…
Тут царь и говорит:
– Я в том деле не при чем. Действительно, говорит, посадил я его в крепость, так без этого нельзя – он меня в грош не ставил. Всем я царь, а только Пушкину ни то, ни се был.
Ну, конечно, станет царь себя виноватить! Кругом виноват будет, а не скажет: «я виноват». Так и тут: уморил Пушкина и говорит: «я ни при чем». На Пушкина всю вину свалил. Ну, все же и правда вышла наружу. Это уж потом, когда царь умер, по бумагам докопалилсь… Видят: на Пушкина стороне – правда.
– Он, говорят, справедливый человек был, он за крестьян стоял.
Вот поставили ему памятник.
Как Пушкина жена погубила
Алексей Кузнецов, парень двадцати пяти лет, крестьянин Тверской губернии, торгует на улице фруктами, цветами; выпивает, но немного; грамотный, но кроме книг лубочного издания о сыщиках и разбойниках ничего не читал. Знает много легенд о ведьмах, оборотнях, колдунах, в которых верит, потому что «сам своими собственными глазами насмотрелся на их подлые дела».
С ним и его односельцем, тоже уличным торговцем Ильей Васютиным сидел я в харчевне за чаем и заговорил о Толстом.
– Этого Толстого, – отозвался Кузнецов, – и не поймешь, что он за человек был: пророк не пророк, а знал все, что случится. Вот революция… ведь он за десять лет вперед предсказал ее, и какое время обозначил, в такое она и пришла. Тогда много в газетах писали об этом. Ну, понятно, не ворожей и не гадатель был он, чтобы там по картам или еще каким другим средствием предсказывать, а дано было ему откровение от природы знать будущее. Вот и приходили к нему люди спрашивать про свою жизнь – чего, мол, нам ждать: худа или добра. И отец мой ездил к нему, только не пришлось посоветоваться с ним: он больной лежал в постеле и никого к нему не допускали. И очень жалел отец, что не повидался с Толстым.
