Машина принадлежала авиационному полку, сыгравшему потом в моей судьбе большую роль.
Мы выбрались за город, где пристроились к воинской части. Авиационный полк перебазировался за Волгу. Машины ставились на плоты — задние колеса в воде. На колесах лопасти из досок, огромный руль из бревна. Включались моторы, лопасти загребали воду, и плоты плыли. Надо же было придумать такое! Конечно, сносило течением, но все же техника оказалась на той стороне.
Ну а мы, люди, переправлялись кто как мог. Я, например, оказался в одной лодке с пожилым речником и женщиной с ребенком. Нашли старую, дырявую лодочку, из которой приходилось все время вычерпывать воду. Плыли днем. Все время в воздухе барражировали «мессершмитты», не пуская в зону города ни один наш самолет.
Но в тот момент, когда мы поплыли на лодке, небо было чистое — ни одного вражеского самолета. Я грёб, женщина выливала воду, мужчина держал на руках ребенка. II вдруг, когда дошли до середины Волги, появился «мессершмитт» и пошел на нас. Женщина выхватила у речники ребенка и прижала к себе. Я ясно видел летчика и, кажется, мог бы узнать его и сейчас, так врезалось в память лицо. Летчик сделал круг, пошел на второй. Речник сказал: «Ну, сейчас все!» Снял, фуражку, на остриженной наголо голове выступил пот, и он вытирал его машинально платком. А истребитель пошел еще ниже. Положение у нас было безвыходное. Я неистово греб: мне верилось, что лодка сможет уйти от «мессершмитта». Но «мессер» сделал еще круг и, пройдя над лодкой, почти коснувшись ее, ушел в сторону города. Мы выбрались на левый берег… Поздно ночью переправились через Волгу и сестры.
Авиаполк, к которому мы пристали, направился в сторону озера Эльтон, там и обосновался.
Восемь месяцев провели мы в расположении полка. Сестры работали в административно-хозяйственной части. Мне было тогда пятнадцать лет. Я чистил картошку, исполнял при кухне разную работу: носил дрова, стирал для летчиков. Относились ко мне хорошо. Жил я в землянке, вместе с поваром. Землянка не отапливалась: опасались привлечь внимание немцев. Поселок был начисто разбит.
Каждый день на аэродром приходили тяжелые вести — гибли в неравных боях наши летчики. Но боевой дух окреп, сжималась та самая стальная сталинградская пружина, которая так неотвратимо разжалась 19 ноября 1942 года!
Еще в Сталинграде я встречал много наших солдат: они забегали к нам в подвал немножко передохнуть, выкурить самокрутку. На их лицах не было растерянности. Немцы уже на Кавказе, в Сталинграде, а они спокойно и без паники вершили свой тяжелый ратный труд.
Героизм летчиков авиационного полка изумлял. Самолёты старых марок — «чайки», как называли их за внешнее сходство, уступали «мессершмиттам» и в скорости и в вооружении. На моих глазах за несколько месяцев погибло немало молодых парней. Немцы поджидали возвращения «чаек», израсходовавших боезапасы и горючее, или старались сбить самолет на взлете. Летчики теряли товарищей, становились от этого злее, собраннее.
Но вот появились на нашем аэродроме новые истребители — «Яки» и «Миги». И после первых же боев с нашими самолетами немецкие «асы» больше не рисковали залетать в глубь нашей территории…
Появились и «катюши». Они стреляли из-за Волги по определенным квадратам. После каждого залпа в том районе полыхало пламя.
…Я работал при аэродроме, пока не пришел приказ: всех гражданских лиц непризывного возраста отправить в тыл. Так я оказался на станции Переметной в Западном Казахстане. Заведовал сапожной мастерской, где был всего один работник — он шил сапоги.
Потом был «заведующим хозяйством»: один быки одна лошадь — вот и все хозяйство.
Быть «начальником» мне не понравилось, и я пошел грузчиком на станцию.
А в 1944 году меня призвали в армию. Семь с половиной лет отдал я службе. Ушел семнадцати, ним, а пришел взрослым, семейным человеком. Сыну моему, тоже Владиславу, шел тогда второй год.
Демобилизовался я в одной шинельке. А у меня была семья. Надо было думать о материальной стороне жизни. Предложили мне работать начальником жилуправления в Уральске — большая должность по тем временам, она сулила квартиру и многие другие блага. Помню, пошел я в управление и встретил там старика бухгалтера. Понравился он мне с первого взгляда, как-то сразу расположил к откровенности. «Мне надо с вами посоветоваться», — говорю. Рассказал ему о себе все. И в ответ услышал: «Молодой человек, жизнь начинать не с этого надо. Поищи другую работу».
Я ушел.
Старик тот как в воду глядел: через некоторое время председателя исполкома и начальника жилуправления посадили за спекуляцию квартирами. Оказывается, председатель специально подбирал себе в начальники жилуправления неопытного человека. Я не пошел, а другой, молодой парень, согласился и испортил себе жизнь.
Предлагали мне и должность заведующего магазином. Вскоре узнал: кому-то тоже нужен был молодой, неопытный человек, чтобы за его спиной обделывать свои делишки. Но я уже понял: все блага в жизни надо зарабатывать честным путем.
Не забыть мне тот далекий 1951 год. Бывший казачий городок Уральск. Послевоенное время. Жизнь беднейшая. Мне оно всегда вспоминается в облике демобилизованного солдата — в выцветшей гимнастерке, серой шинели, в потертых кирзовых сапогах.
Прошло несколько лет, а я все встречал на улицах города бывших сослуживцев в той же бессменной солдатской форме. И это никого не удивляло: бедно и жили и одевались тогда большинство народа.
Наконец устроился работать в комитет ДОСААФ. Должность моя называлась «старший инструктор по пропаганде и культмассовой работе».
До сих пор вспоминаю с улыбкой об этой своей работе: все дело сводилось к бумажкам.
— Сколько всадников записать?
— Пиши тыщу!
— Сколько парашютистов подготовили?
— Пиши двести!
Реальных результатов было мало. Зато бумаги с отчетами отправляли пачками, хотя понимали: вряд ли в центре их читают.
Вместе со мной оказался в этом комитете ДОСААФ инструктором мой бывший командир полка. Так мы и сидели друг против друга: я — рядовой, он — полковник.
Иногда на его лице появлялось мечтательное выражение:
— Помнишь, как было в нашем запасном полку? И мы задумывались каждый о своем.
Я вспоминал сорок четвертый год… Кормили нас плохо, солдаты стремились добыть себе хоть одну-две картошины. А служба тяжелая: вставали в шесть утра и до двенадцати ночи на ногах, да еще ночные подъемы. Готовили на фронт по принципу: тяжело в учении, легко в бою. Командир полка — тот, что сидел теперь рядом со мной, — приезжал утром на развод на рысаке. Был он мужчина в теле, жилось ему, видимо, неплохо: в части было подсобное хозяйство. Недаром же, вспоминая, теперь прошлое, говорил:, «Хорошо жили!» Мне же доставалось с того подсобного хозяйства несколько картошин…
