показать его коллекцию, прежде всего зарубежный материал, на выставке. Она прошла с успехом и произвела на него большое впечатление. Но еще большее впечатление произвела на него выставка уже 1985 года, когда мы показали всю его коллекцию. Она заняла большую часть залов музея, в том числе Белый зал и колоннаду. И я помню его неподдельный восторг, почти детское удивление. Он звонил мне по утрам и спрашивал: «А сколько вчера было людей?». И уже зная его интерес к этой стороне дела, к популярности его собрания, я в кассах узнавала, сколько было продано билетов на его выставку. Вы знаете, он писал об этом, он писал даже своим зарубежным корреспондентам: «На моей выставке побывало такое-то количество людей». Само это явление, понимание, что все оказалось нужным, а то, что он писал и искал, это не только материал для научной деятельности, это нужно и интересно зрителям, которые приходят в музей, вызывало его неподдельный восторг и, я бы сказала, соответствовало какой-то конечной цели всей его жизни, всей работы по коллекционированию — непременно показать это людям.
Он опубликовал статью «Сберечь дело жизни», в котором заявил уже о необходимости Музея личных коллекций. Я горячо поддержала его идею, я считала, что это будет чрезвычайно полезно, что получение материалов из иных коллекций повысит и значение музея, а главное — расширит его русскую часть и тем самым введет русское искусство в историю мировой культуры. После выставки 1985 года Илья Самойлович подписал соглашение с нашим музеем о передаче всей его коллекции. Причем должна сказать, что он был максималистом и считал, что если уж передавать, то передавать абсолютно все, до последнего рисунка.
Я вспоминаю серию его статей в «Огоньке» и в «Литературной газете», где он писал о коллекционерах, которые сами не смогли распорядиться тем, что они имели, и о наследниках коллекций, он их немного уничижительно называл «наследнички», которые распродают собрания. Надо сказать, что эти статьи вызывали огромный интерес. Я помню, что их обсуждали, буквально спрашивали: «А вы читали?», «Вы слышали, что он написал?». А Зильберштейн писал об очень многих коллекциях, которые оказались рассеяны и в общем-то потеряли имя собирателя, и объяснял, что коллекцию важно не только передать в государственное учреждение, но и сохранить имя коллекционера. Это то, что мы и делаем. Мы не только показываем коллекции, но отвешиваем глубокий поклон каждому собирателю, пишем, каким человеком он был, кем он был и почему его интересы лежали в той или иной области.
В 1985 году Министерством культуры был издан приказ о создании Музея личных коллекций, но дело осложнилось проблемой с помещением. Илья Самойлович считал, и совершенно справедливо, что передавать коллекцию для того, чтобы она лежала в запаснике, ни один коллекционер не будет. Я была с ним совершенно согласна и предприняла огромные усилия: Моссовет, переписка на имя Ельцина и Горбачёва. Нам очень помог академик Георгий Арбатов, он был помощником Горбачёва и дружил с Зильберштейном, в прессе много обсуждали создание музея, и наконец здание для него было получено.
Я до сих пор скорблю, что Илья Самойлович не дожил до открытия музея. Он так хотел, чтобы музей состоялся, он мечтал, чтобы его пример и энтузиазм подвигли многих передать нам свои коллекции. Здание было отдано нам в конце 1987 года, а через несколько месяцев он скончался. Сам Музей личных коллекций был открыт в 1994 году.
Я бы еще раз хотела подчеркнуть огромную роль коллекционера. Ведь этих людей мало, относительно очень мало в нашем обществе, да и вообще в мире их немного. Но настоящий, истинный коллекционер — это человек, который не только удовлетворяет свой интерес и любовь к искусству, он помогает найти и спасти те художественные произведения, до которых работники музея могут не дойти. Коллекционеры — это особый круг энтузиастов, они всегда в поиске, иногда они находят художественные произведения у людей, которые даже не отдают себе отчет в их ценности. Известен случай, когда Илье Самойловичу один человек принес картину, которая очень давно хранилась в его семье. Он был уверен, что это Репин, и он даже настаивал, что это большая картина Репина, но Илье Самойловичу была свойственна категорически безапелляционная манера. Он сказал: «Репин?! Да никакой это не Репин! Немедленно выкиньте это недоразумение в мусорную корзину!». Но потом, почувствовав, что обидел человека, он замялся, смутился, и тогда этот человек сказал: «Знаете, у меня еще есть одна маленькая картина, но вас, наверное, она не интересует». — Зильберштейн ответил: «Покажите мне ее». А это оказался очень хороший Поленов.
Коллекционеры проделали невероятно важную работу. Они сохранили русский авангард, они сохранили русское искусство начала XX века в годы революции и послереволюционного времени. Они сохранили множество художников, которые не признавались в трудное для искусства времена — в 40-е, 50-е, 60-е и даже 70-е годы. То есть они сохранили не только ранний, начальный авангард, но и авангард более поздних десятилетий, «непубликуемое» искусство, которое ютилось в подвалах, сохранили работы непризнанных художников, многие из которых задешево продавали свои картины за рубеж. Например, картины Олега Целкова, а это очень крупный художник, практически все находятся за рубежом. Так что роль коллекционеров важна как в поиске старого, классического искусства, но может быть еще более в поисках авангарда, разных авангардов XX века, во всяком случае в нашем отечественном искусстве. Коллекционеры очень важные для художественного процесса люди, и Зильберштейн, конечно, возвысил это занятие. Он придал ему новый масштаб и новое измерение.
Судьба была благосклонна к Илье Зильберштейну, несмотря на все те удары, которые ему наносились в течение жизни. Когда в Кремле он получал Государственную премию, он сказал: «Я служу русской культуре». И он действительно служил этой культуре всю свою жизнь. Он очень любил реплику Эйзенштейна: «Справедливость всегда торжествует, только человеческой жизни иногда для этого не хватает».
Он обладал огромной силой воли. Людей подкупали его знания, эрудиция, находчивость, даже его чувство юмора. И оно ему, конечно, тоже помогало. Он сохранил одну историю в своих записках, просто как анекдот. Когда выходил том Маяковского, то тот деятель цензуры, кто просматривал этот том, написал на полях, что «Маяковский не мог поцеловать Лилю Брик 1000 раз». Зильберштейн добился свидания с этим цензором и сказал: «Вот вам, пожалуйста, томик Чехова. Чехов в письме к Ольге Книппер пишет: „Целую тебя 100 раз“. Почему, если уже больной Чехов мог поцеловать свою жену 100 раз, почему молодой, здоровый Маяковский не мог поцеловать Лилю Брик 1000 раз?».
