похожему на прожжённого сицилийского мафиози. Сидит макаронник на корточках, полы чёрного пиджака с засаленными лацканами спускаются до самой гальки, подстилающей пляжную зону, в руках у него LIBERAZIONE — многостраничная ежедневная газета Партии коммунистического возрождения. В переводе на русский означает «ОСВОБОЖДЕНИЕ».
«Мафиозник» периодически подкручивает пальцем свои чернявые усы, перелистывая газету. На каждом новом развороте он произносит «molto bene» или «benissimo», часто роняя фразу: «comunismo si, capitalismo поп».
«Наверное, какой-нибудь идейный фанат», — подумал я, делая очередной глоток из банки с Peroni.
Итальяшка широко улыбается мне, разводя усы по щекам, и трясёт победоносно развёрнутыми листами коммунистической газеты.
— Vinceremo! — срывается у него с языка. — Comunismo il nostro futuro!
— Да, конечно, — подтверждаю я, — за коммунизмом будущее. Только где оно, это будущее?
Итальянец делает вид, что понимает, и, по примеру цезарей, выбрасывает вверх большой палец. Потом он задирает вверх полы своего пиджака, щедро подтирается сразу всей газетой, натягивает стянутые к коленям чёрные мятые брюки и, показывая на безобразие, прикрытое большим развёрнутым листом газеты LIBERAZIONE, членораздельно произносит, улыбаясь до самых корешков зубов, пропитанных никотином:
— Non preoccuparti, tutto cio che sar; lavare onda. Golfo di Napoli avra tutto me stesso.
Да, Неаполитанский залив всё смоет. Как большой унитазный бачок. К чему волноваться? Я и не волнуюсь. Волноваться вообще вредно. Особенно на берегу чудесного залива с видом на Везувий.
— La vita е Bella, — говорит «мафиози» на прощание.
И мой визави пошёл вдоль берега залива, слегка подпрыгивая на левой ноге, то ли от радости и наполненности жизнью, то ли прихрамывая.
Он пел густым тенором навстречу набегающему лёгкому вечернему бризу очень узнаваемую итальянскую песню: «Феличита э те-нерси пер мано андаре лонтано…»
«Какой природный человек, — подумал я, — как у него всё просто и естественно. И я больше чем уверен, что он никогда не задумывался над «зачем мы пришли сюда, зачем покоряем горные вершины и полюса земли, зачем вообще задаёмся подобными вопросами и пытаемся на них ответить». Потому для него это бессмысленно и бесполезно».
Я допил своё пиво, хрустнул последней фисташкой, взглянул на прекрасный неаполитанский пейзаж, и мне стало удивительно хорошо и благостно, будто в душу заглянул ангел, показавший нечто такое, что выше всех наших чаяний и надежд, где все беспокойные вопросы уходят за грань бытия. И Неаполитанский залив в итоге смоет все наши беды и несчастья, все наши впечатления и грехи, все горести и радости, печали и наветы. Лишь бы вовремя оказаться на его берегу.
La vita е bella.
В Израиле мне подарили носки из бамбука. Я хорошо знал, что такое бамбук, ещё с детства, когда ходил с отцом на рыбалку. Тогда слыхом не слыхивали об изделиях из углепластика и пользовались исключительно бамбуковыми удочками. Они считались лучшими. Существовали ещё бамбуковые лыжные палки, трости, школьные указки. Слышал, что где-то в джунглях отдельные племена используют бамбук для строительства хижин, а также для духовых ружей. Позднее мне встречалась мебель из этого материала: кресла, столы, скамейки, стулья. Наконец, в наше продвинутое время появился паркет из бамбука — невероятно прочный, износоустойчивый, с красивой текстурой, удобный в эксплуатации. Но — дорогой.
Носки из бамбука оказались для меня полной неожиданностью. Тем не менее я держал их в руках, ощущая текучесть ткани, её мягкость, какую-то исходящую из носков тёплую прохладу. Да-да, именно так, поскольку одновременно они были и тёплыми, и прохладными, сочетали в себе инь и янь, день и ночь, утреннее солнце и лунный свет. Цвета были совершенно неопределённого, ближе к мышиному, с матовым отливом. Носки свободно сжимались в кулаке. При этом кулак не становился толще и объёмнее.
Я надел их сразу, поскольку старые требовали очередной стирки и даже штопки. Уже дня через два стал замечать, что качество моей жизни улучшается. Во-первых, после долгого хождения я перестал чувствовать тяжесть в ногах и мог пройти расстояние, которое раньше не в состоянии был одолеть за один марш. Ноги стали живее и проворнее, а походка — более расслабленной, вальяжной и даже эротически привлекательной, поскольку на меня вновь стали заглядываться молодые женщины. Но не это главное. Главное — сами носки.
Даже после двухнедельной носки они не пахли, имели свежий вид и всё так же переливались перламутром. Раз в неделю я стряхивал их в приоткрытое окно, но какой-то стирки или чистки они совершенно не требовали. Были всегда мягки, эластичны и невероятно изящны. Смею уверить самого безнадёжного скептика, что всё это чистая правда.
Каждый уважающий себя мужчина знает, что через месяц любые носки становятся похожими на каркас, повторяющий контур его ступни и части лодыжки. Эти слепки, обычно пахнущие выдержанным швейцарским сыром, можно ставить на комод или на верхнюю мраморную консоль камина как своего рода винтаж или художественную инсталляцию. И они будут стоять как ни в чём не бывало, напоминая о бренности времени. Кто-то может возразить по поводу бренности времени, но этот возражающий, я больше чем уверен, стирает свои носки как минимум раз в неделю.
Поразительно было то, что носки ниспровергали законы биологии. Даже через два месяца — а далее этот срок увеличивался — носки выглядели совершенно новыми и плюс ко всем своим достоинствам приобретали тонкий, едва уловимый запах молодых ростков бамбука. Мало того, они становились частью меня самого, моей второй кожей, которая регенерировалась, возобновлялась и помимо всего прочего давала ощущение свежести не только ногам, но и всему телу. Я так сросся с этими чудо-носками, что практически их не замечал: перестал снимать на ночь, мылся в них в душе или бане, загорал, делал зарядку, завтракал, писал письма… И этот рассказ пишу, сидя у компьютера в своих чудо-носках.
Чудодейственные свойства носков стали распространяться и на другие части тела. У меня перестала вздуваться печень после алкогольных излишеств, подтянулся живот, нормализовалось кровяное давление, гуще стали волосы на голове, разгладились морщины, побелели зубы.
Одновременно стало проясняться сознание, улучшилась память. Я даже начал вспоминать отдельные подробности из своей младенческой жизни, которые ни разу не посещали меня ранее.
Мне полтора года. Я только-только научился бегать. Разбегаясь по длинной комнате, в конце которой стоял отцовский письменный стол, неизменно ударялся лбом о торец столешницы, которая и останавливала мой неудержимый бег. Этот забег я проделывал несколько раз, пока не набивал на лбу солидную шишку. Других способов затормозить тогда не знал и очень этим возмущался. Но самое интересное, я разбегался и ударялся лбом о видимые препятствия всю жизнь, игнорируя свой собственный
