На четвертый день утром желающих выйти на улицу останавливает часовой — молодой русский солдат в русской военной форме с погонами и с желто-голубым щитком на фуражке. Парадная заперта. У солдата винтовка.
Народ возбужден. Одни требуют у солдата выпустить их на улицу, другие стыдят его за погоны и значок на фуражке, третьи ругают, называют германским прихвостнем. Солдат бледнеет, краснеет, на глазах у него слезы. Он оправдывается. Говорит по-русски, чуть гэкая:
— Да разве я виноват? Мой отец и дядя ушли из Киева с большевиками, а я проспал, когда уходили. Проснулся, а в Киеве уже германец. Вот Рада и забрала меня в свою армию.
Когда пришла часовому смена, разводящий простодушно сказал:
— Теперь на Украине новая власть. Раду германцы отменили, назначили гетмана Скоропадского, и теперь вы наши пленные. Выходить запрещено.
— Вот те на! А чего мы будем есть?
На другой день в вестибюль впустили торговцев с корзинами хлеба, булок, другого съестного.
— Хорошо, что хоть у гетмана фамилия многообещающая, Скоропадский, значит, скоро падет. Но что будет с нами?
Через три или четыре дня мы получили ответ на этот вопрос.
Утром ко мне подошел молодой еврей, с виду студент, с каким-то списком.
— Ваша фамилия? — спросил он и записал меня в какой-то список. Потом объяснил: завтра нас отправляют в Россию. По сорок человек на теплушку (теплушка — товарный вагон с нарами для перевозки людей).
— Я старший вагона, фамилия Меламед. При построении колонны держитесь меня, вставайте в мою группу.
Действительно, на другой день, чуть рассветало, все были уже на ногах, в нетерпеливом ожидании.
И вот по этажам звучит команда:
— Выходи строиться!
Построились быстро. Команда «Шагом марш!», и мы тронулись. Шли долго до товарной станции. На путях наш эшелон. Старшие рассаживают свои группы по вагонам. С двумя-тремя людьми из группы уходят получать сухой паек на дорогу. Приносят в мешках ржаные сухари и колотый сахар. На глазок делят. Достается фунта по четыре-пять сухарей и по четверти фунта (около 100 граммов) сахару Сухари мне девать некуда. Достаю из чемодана большой синий шахтерский носовой платок. Сшиваю из него мешочек и кладу сухари. Вместо лямки шнурок от ботинка.
Разместились на двухэтажных нарах. Тесно, грязно, жестко, но ничего, ведь мы едем на родину, в Россию, одни с фронта, другие из плена, третьи просто с Украины, «из-под германца».
Лязгнули буфера, и поезд натужно тронулся. Прощай, наш бедный Киев!
Поезд шел тихо, с долгими остановками на станциях или на запасных путях. Кое-где на платформах станций мы видели гайдамаков, военных в синих поддевках (жупанах) в талию, в барашковых шапках с длинным красным верхом, который, как тряпка, свешивался на спину. Сбоку сабля. Гайдамаки явно рисовались, изображая из себя запорожцев. А были они просто жандармы. Я видел, как один из них выхватил у кого-то бутылку и тут же с руганью треснул ею перед собой о платформу.
Подъезжаем к Смоленску. Новый противный сюрприз! По платформе, как хозяева, расхаживают польские солдаты и офицеры в куцых мундирчиках и фуражках с четырехугольным верхом. Эти-то еще зачем тут? Что им надо? И панам ляхам русской земли захотелось, мелькает злая мысль о вояках.
Остался позади и Смоленск, а на станциях, которые мы проезжаем, все еще нет-нет да и покажутся иноземцы в военной форме. И так хочется поскорее их не видеть на русской земле, этих непрошеных гостей, угощеньем для которых должны быть русская пуля и штык. Гадаем, далеко ли еще нас повезут?
Весенний день клонится к вечеру. Знающие люди говорят — подъезжаем к Орше. Немного не дойдя до станции, поезд останавливается. Вдоль состава пробегает какое-то начальство. Что-то кричат. В нескольких шагах от вагонов стоит цепь германских солдат.
Приехали. Разгрузка. Все выскакивают из теплушек. Передние идут к станции. Остальные за ними. Я иду с сильно бьющимся сердцем. Жду: вот сейчас будет сдача-прием прибывших. Ничуть не бывало. Никакой процедуры. Никакой проверки документов. Перейдя под взглядами германских солдат через небольшую ложбинку, мы у здания станции видим вместо солдат вооруженных винтовками штатских в пиджаках, тужурках, в кепках, с патронташами на поясных ремнях. Простые рабочие люди. Так вот они, большевики, о нелепых жестокостях которых и зверских расправах с буржуями рассказывали некоторые и в киевской гимназии на Пироговской улице и даже в теплушке во время переезда.
Из опасения показаться в моем жакетном костюме, в шляпе и при галстуке буржуем, я заранее донельзя измял шляпу, переоделся в русскую сатиновую рубашку без пояса и испачкал о чьи-то сапоги свой щегольской жакет. Но большевик в кепке с винтовкой и красным бантом только кивнул мне головой — проходи, мол, в зал ожидания.
А в зале уже происходила сутолока и гомон. Кто-то из наиболее активных искал коменданта станции, кто-то ругался, что вот, мол, нас привезли к своим в теплушках, как скот, а здесь нам даже питания не приготовили, другие искали кипяток, чтобы напиться горячего с киевскими сухарями. Словом, многие прибывшие были недовольны такой неорганизованной встречей, испортившей радостное чувство возвращения домой. Хотя все мы были еще далеко от своих домов, куда мы стремились, и ждали каких-либо распоряжений насчет дальнейшего следования.
Наконец появился комендант, высокий военный в кожаной куртке, и объявил, что завтра утром будет подан эшелон и, кто едет на Москву, должны садиться в первые вагоны, кто на север — в следующие, кто в Сибирь — в следующие за ними, и соответственно — идущие в других направлениях.
Начали разбиваться группами по направлениям. Я примкнул к группе на Москву, от Москвы до нашей станции Родионово было в обычных условиях несколько часов езды на поезде.
По пути вагоны других направлений отцепляли на узловых станциях и прицепляли к другим поездам. Мы с нетерпением ждали прибытия в свой пункт назначения.
А вот и Москва! Все рассыпались кто куда. Я пошел на Ярославский вокзал. По пути разглядывал улицы, площади, дома. Москва была обильно украшена красными флагами, транспарантами и лозунгами на красной материи. Я ни разу не видывал ни одного города с таким украшением. Мне бросилась в глаза огромная масса потраченной на лозунги красной материи, на которой были написаны слова: «Мир хижинам — война дворцам!», «Да здравствует советская власть!» и другие.
Было второе мая 1918 года, Москва в первый раз отмечала международный праздник трудящихся в условиях победы пролетарской революции в России и не пожалела средств, чтобы принарядиться. И все-таки это была старая Москва с ее разношерстными домами и домиками, старыми еще вывесками торговых заведений, ресторанов, чайных и трактиров, с ее булыжной мостовой, с ее церквами и соборами. Кажется, шла пасхальная неделя.
