Было второе мая 1918 года, Москва в первый раз отмечала международный праздник трудящихся в условиях победы пролетарской революции в России и не пожалела средств, чтобы принарядиться. И все-таки это была старая Москва с ее разношерстными домами и домиками, старыми еще вывесками торговых заведений, ресторанов, чайных и трактиров, с ее булыжной мостовой, с ее церквами и соборами. Кажется, шла пасхальная неделя.
Я нарочно шел тихо, любуясь центром Москвы, Кремлем и его башнями. Вот мне навстречу попалось несколько военнопленных австрийцев. Идут без конвоя. Наверно, славяне, думаю я. Нет, говорят по-немецки. Значит, швабы.
На Ярославском вокзале я, как возвращающийся из плена, быстро получил литер для проезда до нужной мне станции Родионово. В поезд уже шла посадка. Народу было много. Я попытался попасть в один вагон, в другой. Везде битком, не протиснешься.
— Эй, парень, — окликнул меня солдат-инвалид с одной ногой, на костылях, с вещевым мешком за плечами. — Так ты никогда не попадешь в вагон. Видишь, сколько мешочников.
Слово «мешочники» я услыхал впервые, но разъяснений просить было некогда. Солдат посмотрел на меня, спросил:
— Откуда?
— Из плена, из Австрии.
— Пойдем садиться, — решительно сказал солдат. — Держись за меня, не отставай, говори, что меня провожаешь.
Подошли к ближайшему вагону.
— А ну, дайте пройти, — выставил он, как штык, один костыль.
Потеснились, дали инвалиду втиснуться на площадку. На меня закричали.
— Тихо, граждане, это мой провожатый! — рявкнул солдат. Пропустили и меня. Солдату дали место, рядом с ним — мне.
В Родионове я вышел на другой день после полудня, раньше солдата.
В версте от станции, в селе Воскресенском, жила моя двоюродная сестра, она же крестная мать, Татьяна Васильевна Мясникова. Ее муж Михаил Никифорович был известный в округе богатый скотопромышленник. Он покупал и продавал лошадей, скупал и поставлял в Петербург на мясо крупный и мелкий скот. Таких людей называли в то время «барышниками».
У Мясниковых была большая семья — одна дочь и шестеро еще маленьких сыновей. Один из них и открыл мне дверь, когда я к ним постучал. Я сказал, кого мне надо, мальчик ушел, и в сени вышла его мать, статная, очень красивая моложавая женщина. Она удивленно спросила меня, кого мне нужно.
— Вас, — ответил я.
— А зачем я вам? — опять спросила она.
— Крестная, неужели ты меня не узнаешь?
Крестная радостно вскрикнула:
— Федя! — обняла меня и ввела в комнату, объявляя всем, кто я такой и откуда.
Поставили самовар, стали угощать, расспрашивать, рассказывать сами. Из их слов я понял, что им от революции как буржуям можно ожидать много неприятностей, что теперь в силе беднота. Мне было странно слышать, что такого уважаемого человека, как Михаил Никифорович, может кто-нибудь обидеть, кроме разве что очень высокого начальства.
Во время нашей беседы мне сказали, что два моих брата-солдата Илья и Петр уже вернулись домой из распускаемой царской армии. И мне нестерпимо захотелось поскорее увидеть горячо любимых отца, братьев-фронтовиков и вообще всех родных, от которых меня отделяло каких-то двадцать с небольшим верст. Я засобирался уходить.
— Куда ты пойдешь в такую-то даль на ночь глядя, — удивилась крестная. Действительно, уже наступали сумерки. Но я заупрямился: пойду и пойду.
Видя мою решимость, Мясниковы не стали меня больше уговаривать ночевать у них. Объяснив мне, через какие деревни мне следует держать путь в Парфеньево, меня отпустили. Свой чемоданчик я все же согласился оставить у них, а они привезут его потом. И вот я в жакетном костюме, в легких ботинках, с черной шляпой на голове и ватным пальто через руку вышел из Воскресенского и зашагал домой к отцу, к родным, которых я не видел более четырех лет.
В начале мая дороги в наших краях бывают еще грязные. Но я не обращаю на это внимания, хотя и выбираю по возможности, где посуше ступать.
Я прошел уже верст пять. Миновал деревню Игнатово, иду дальше. Слева в версте расстояния виднеется родное село моей матери Сасеево. Но я иду мимо. Стемнело. Выбирать посуше тропинку вдоль дороги уже не приходится. Грязь хлюпает под ногами, но она меня не беспокоит. Я боюсь, как бы мне не сбиться с дороги и не уйти не в ту сторону. А до Парфеньева еще так далеко. Надо еще пройти деревни Спасское, Фальково, Кузьма-Демьян, Шамары и поместье Павловское, где особенно грязно, а оттуда уже до цели каких-нибудь пять верст.
Я устал от непривычной дороги, но не раскаиваюсь, что не остался ночевать в Воскресенском. Только бы не сбиться с пути! Вон уже в деревнях в окнах нет ни одного огня.
Вдруг — какое счастье! — меня догоняет подвода. В темноте я различаю, что на телеге сидит мужчина. Быть может, нам по пути?!
— Дяденька, вы куда едете? — бросаюсь я к телеге и прошу: — Ради бога, не гоните лошадь, я пойду за вами, чтоб не сбиться с пути.
— А ты куда идешь? — в свою очередь спрашивает мужчина.
— В Парфеньево, дяденька, — отвечаю я.
— В Парфеньево? — удивляется мужчина. — А к кому ты? Чьего ты дому?
— К Григорию Ивановичу. Я сын ему. Иду из плена.
— Так ты Федор, Федюшка! — вскрикивает мужчина и подвигается на телеге. — Садись, садись, подвезу. Я еду в Софроново, — поясняет он.
Эти слова звучат для меня как музыка. Я сажусь на телегу и вижу бородатое лицо ее хозяина, который, улыбаясь, спрашивает:
— Ты слышал про софроновского кузнеца Александра Ивановича Курочкина? Вот это я и есть.
— Как же! Как же! — радостно отвечаю я и жму ему руку.
За разговорами время прошло быстро. Мы довольно легко одолели «гиблые места», то есть особенно топкие и грязные места дороги. И вот телега из перелеска выкатилась в поле, и в версте от себя я увидел белую колокольню над спящим селом, а чуть левее деревню Софроново.
Возле поворота на мост через речку Верексу Александр Иванович остановил лошадь и сказал:
— Ну, Федя, вот я тебя и подвез, а теперь дойдешь сам.
Я от всей души поблагодарил его. Он свернул налево, и его телега застучала по мосту, а я с замирающим сердцем, пройдя немного прямо, увидел перед собой справа белую ограду кладбища и за ней различил приметный крест на могиле матери. Я останавливаюсь и с чувством крещусь на могилу. Слева темнеют рядом три овина, и один из них, средний, — отцовский.
А вот передо мной в самом начале села и отцовский дом. В окнах темно. Дальше видны другие дома. Нигде ни огонька. Ночь. Все село спит.
Я всхожу на крыльцо. Перевожу дыхание. В груди и сладко и тревожно. Вот сейчас я своим стуком разбужу отца, подниму на ноги всю его семью.
