И если земля окаменела в долгом сне и вода превратилась в кристалл, любовь поэта все та же:
Но я в моем сраженье
Не отступаю ни на шаг единый.
В этот период своего творчества Данте был под влиянием Арнаута Даниэля, известного провансальского трубадура. Несомненно, что Данте, Гвидо и другие флорентийские поэты конца XIII века были хорошо знакомы С провансальской поэзией, однако не сделали выбора среди трубадуров, лучших по мастерству, у которых следовало бы учиться. В первые годы изгнания Данте снова обратился к провансальской поэзии и объявил в трактате «О народном красноречии», который был начат одновременно с «Пиром» и продолжен (книга вторая) в Луниджане, что совершеннейшие среди поэтов, писавших на новых языках, — Арнаут Даниэль (в песнях о любви), Гираут де Борнель (в песнях о справедливости) и Бертран де Борн (в песнях о военной доблести).
Арнаут Даниэль назван в «Чистилище» «лучшим кузнецом родного слова». Он считается изобретателем секстины. От него сохранилась секстина «Lo ferm voler qu'il cor m'entra» (Упорное стремление, овладевшее моим сердцем). По образцу провансальской секстины Данте создал итальянскую, не уступая Арнауту в мастерстве, превосходя его напряженностью чувств и игрой воображения.
В первой секстине Данте «На склоне дня в великом круге тени» слово-рифма повторяется в известной последовательности в каждой строфе, сковывая конец стиха и требуя от поэта большой силы комбинаторики, чтобы выразить свои мысли, не нарушая единства формы и содержания. Секстина Данте состоит из шести нерифмующихся внутри строф (в провансальской терминологии cobla dissoluta), написанных одиннадцатисложными стихами. Слова-рифмы гармонизированы и являются в сущности ассонансами. У Арнаута Даниэля: ongla, oncle, arma, cambra. У Данте: petra, erba verde,ombra (в переводе — камень, травы, зелень, тени). Приведем первые две строфы первой итальянской секстины, которой подражал Петрарка:
На склоне дня в великом круге тени
Я очутился; побелели холмы,
Поникли и поблекли всюду травы.
Мое желанье не вернуло зелень,
Застыло в Пьетре, хладной словно камень,
Что говорит и чувствует, как дама.
Мне явленная леденеет дама,
Как снег, лежащий под покровом тени.
Весна не приведет в движенье камень,
И разве что согреет солнце холмы,
Чтоб белизна преобразилась в зелень
И снова ожили цветы и травы.
Пейзаж секстины зимний, так же как в первой канцоне. Страстная напряженность не исчезает в секстине, несмотря на осложненность формы. Безжалостная красавица с золотыми кудрями мучит воображение поэта:
О, если б на лугу, где мягки травы,
Предстала мне влюбленной эта дама,
О, если б нас, замкнув, сокрыли холмы!
Скорее реки потекут на холмы,
Чем загорится, вспыхнет свежесть, зелень
Ее древес: любви не знает дама.
Мне будет вечно ложем жесткий камень,
Мне будут вечно пищей злые травы;
Ее одежд я не покину тени.
Завершающая секстину строфа из трех стихов содержит в себе все шесть слов-рифм:
Когда сгущают холмы мрак и тени,
Одежды зелень простирая, дама
Сокроет их, так камень скроют травы.
Стремясь превзойти Арнаута Даниэля в искусстве слагать стихи, Данте осложнил секстину и создал ее разновидность, названную «двойной секстиной». Строфа двойной секстины содержит пять слов-рифм. Они чередуются по-разному в определенном порядке. Каждая строфа (станца) требует все новых и новых вариаций смысла. В пяти станцах исчерпываются все комбинации. Повторы превращаются в лейтмотивы. Музыка Данте всегда рассчитана. Поэт недаром сравнивает себя с геометром (в последней песне «Рая»).
Существует мнение, что изощренность поэтической техники — артизм в слишком осложненной форме двойной канцоны поглотил непосредственное вдохновение и что в этом жанре Данте является скорее искушенным мастером, чем поэтом. Это распространенное в итальянском литературоведении мнение представляется нам неверным. Данте всегда остается лириком, даже когда говорит о «лунных пятнах». Вчитайтесь во вторую и третью строфы двойной канцоны и оцените повторы рифм-слов, которые усиливают впечатление обреченности любви к Каменной Даме — «la belle dame sans merci»:
Я верен, постоянен, словно камень,—
Прекрасная меня пленила дама;
Ты ударял о камень жесткий камень.
Удары я сокрыл, — безмолвен камень.
Я досаждал тебе давно, но время
На сердце давит тяжелей, чем камень.
И в этом мире не известен камень,
Пленяющий таким обильем света,
Великой славой солнечного света,
Который победил бы Пьетру-камень,
Чтоб не притягивала в царство хлада,
Туда, где гибну я в объятьях хлада.
Владыка, знаешь ли, что силой хлада
Вода в кристальный превратилась камень
Под ветром северным в сияньи хлада,
Где самый воздух в элементы хлада
Преображен, водою стала дама
Кристальною по изволеныо хлада.
И от лица ее во власти хлада
Застынет кровь моя в любое время.
Я чувствую, как убывает время,
И жизнь стесняется в пределах хлада.
От гибельного рокового света
Померк мой взор, почти лишенный света.
Нельзя не заметить, что Амор в цикле о Мадонне Пьетре близок не только Амору Гвидо Кавальканти, но также Овидия, — это страсть, присущая всем обитателям земли. В человеке она лишь длительнее и поэтому часто влечет его к гибели. Несколько неожиданными являются строки второй секстины, которые с богословской точки зрения можно было бы назвать легкомысленными. Воскрешение мертвых и страшный суд — только куртуазная иллюстрация, подчеркивающая жестокость красавицы:
Коль будет так, увидит Пьетра-камень,
Как скроет жизнь мою надгробный камень,
Но страшного суда настанет время,
Восстав, увижу — есть ли в мире дама,
Столь беспощадная, как эта дама.
Уже в «горной канцоне» безжалостная красавица появляется, облаченная в латы, недоступная стрелам бога любви. Во второй канцоне фантазия поэта привела в движение Каменную Даму, как бы застывшую в секстинах. Она преследует влюбленного, как прекрасные воительницы в поэме Ариосто.
