Он был прежде директором книготорга, а до этого — первым секретарём окраинного обкома партии.
Все знали, что Бурилин каждый вечер, придя с работы домой, напивается до потери сознания.
— Скажите Бурилину, что мы готовы заплатить ему вперёд, — посоветовал мне Осетров по поводу передовой статьи для очередного номера альманаха. Я счёл это неудобным, что несказанно его удивило: "Ну, как знаете..."
В правлении Общества книголюбов работали в основном жены советских сановников и бывшие начальники — партийные и гэбэшные, вышедшие в тираж. Все там были какие-то странные — не зря говорят, что Бог шельму метит.
Пахнувший почему-то свинцом и порохом производственник Удодов, непрестанно куривший "Дымок" на лестничной площадке, ходил весь скрюченный, как знак-параграф. У старшего экономиста Паршина пальца не доставало. У председателя месткома Сомова не хватало уже нескольких пальцев на левой руке. Мужчина он был видный, холёный, довольно молодой, и непонятно было, кто ж ему эти пальцы отъел.
Отставной полковник Морозов, руководивший пресс-группой, ступал тяжело, одним глазом косил, говорил с картавинкой, люто ненавидел евреев и рассказывал дамам на ушко похабные анекдоты. У него было два любимых выражения: "Мне родина и партия дали все" и "Язык в жопу", которое должно было означать предельную, военную степень секретности. Больше всего в людях он ценил образованность и порядочность. О секретаре партбюро "Надьке" Шершавенко по секрету сообщил, что она не только книг, но даже газет не читает.
Грузинистый дядечка из планового отдела был когда-то личным помощником Косыгина, а добродушнейший Максим Севастьянович с мордой башибузука, ведавший ротапринтом, служил в охране Сталина.
Кадровик Делов, вечно ходивший с расстёгнутой ширинкой, был прежде дипломатическим генералом.
Парторг Шершавенко, чёрная, с мягким "г" и вострым темноватым глазом, ходила, сильно выпадая левым бедром. Спервоначалу казалось, что она чрезмерно кокетливо виляет задницей, а потом уже становилось ясно, что это ревматическая хромота.
Только вице-председатель Забродин не имел физических дефектов, но имел нравственный: был когда-то военно-морским атташе в дружественной Стране Советов державе и на этом посту каким-то образом проштрафился. Мужик он был неплохой, носил адмиральскую бороду. Слыхал я, что он исправно посещает старообрядческий храм на Рогожской заставе. Он увлекался рыбалкой, особенно подлёдным ловом.
Порой Осетров исчезал, как в воду погружался до дна — уезжал за границу. Но жизнь нашей редакции продолжалась без особых треволнений — пока не вернулся после трехмесячной болезни ещё один вице-председатель Общества книголюбов — Борис Антонович Корчагин. Он засел в кабинете-берлоге и начал наводить железный порядок — в чем и видел своё основное назначение в этой шарашкиной конторе.
Тяжёлая полированная дверь то и дело отворялась, и оттуда, пылая щеками и подбирая с полу вышвырнутые Корчагиным бумаги, вылетала очередная жертва его руководящей ярости.
Борис Антонович мучился запорами и скоплением газов в кишечнике, за что ненавидел весь свет. Он постукивал по столу искалеченной лапой, как рак клешнёй.
Корчагин всю жизнь просидел на бумаге — через него шло материально-техническое снабжение всех издательств страны. Большее могущество в государстве с централизованной плановой экономикой трудно себе даже представить.
И теперь ему — всенародному пенсионеру, цековской номенклатуре — было странно и немного смешно отправляться на работу пешком, без персональной машины.
— Я уж хотел было на все плюнуть, — сказал Корчагин в нашей первой беседе (во время которой аксиоматично объявил, что я для него — "пирожок ни с чем"), — но в издательстве мне пролонгировали договор на книгу.
Ему нравилось это длинное красивое слово — "пролонгировать".
(Эту книгу — об издательском деле в СССР — написал за него главный редактор издательства "Книга" Евсей Наумович Байкин — навек испуганный человек в клетчатой ковбойке и кожаном пиджаке.)
— Что же касается квартиры, — сказал Корчагин, — определённого я вам ничего пообещать не могу, но сбрасывать нас со счётов не надо...
Говорил он, как и всегда, многозначительно, с намёком на таинственные глубины своих возможностей, которые до времени, для пользы дела, лучше не открывать, чтобы потом они враз явились во всей своей полноте. И собеседник верил. И верил совершенно напрасно: Корчагин был лжецом — причём лжецом принципиальным, тонким, ухищрённым, которого и за руку-то невозможно было поймать. Он и сам, по-видимому, не видел существенной разницы между правдой и ложью — так уж сложилась его жизнь. В 37-м году, в тридцать неполных лет стать начальником главка — для этого нужны были феноменальные и вполне определённые способности.
(Вот так же, по свидетельству современников, не различал правду и ложь Алексей Максимович Горький, который жил словно в двух параллельных мирах — историческом и иллюзорном: он несколько месяцев уверял убитую горем мать, что сын её, сидящий в "чрезвычайке", жив — из самых лучших побуждений — чтоб "не переступить порог надежды", — отлично зная, что этот человек уже давно расстрелян и прах его развеян по земле.)
Корчагин страдал запорами и ненавидел из-за этого весь белый свет. Он завидовал всем, у кого кишечник работал нормально. Запах свежего кала вызывал в нем бешеное чувство зависти и ревности, как что-то маняще-недоступное, почти эротическое. И когда о чем-то или о ком-то говорили: "дерьмо", — это вызывало в Корчагине положительную эмоцию. Поэтому все представления о том, что плохо и что хорошо, были у него перевёрнуты.
Везде Корчагину виделись кишки и кучи дерьма. Он любил змей.
Время от времени Корчагин скрывался в кабинке туалета и долго тужился там, пытаясь выжать хоть что-нибудь из толстой кишки, — но тщетно. Он тщательно мыл руки, выходил, удовлетворённо улыбаясь, но обмануть никого не мог — все центральное правление знало, что Корчагин страдает запорами, так же как Бурилин — запоями, а Забродин — старообрядец, хоть и бывший военный атташе.
И все посмеивались над Корчагиным (потихоньку, конечно), как над старичком, женившемся на молодой.
Дина Мухаметдинова опять, как обычно, собралась в командировку в Душанбе.
О том, что Бурилин, как всегда, поедет в одном купе с Диной Мухаметдиновой, говорили спокойно, как о погоде. Он ездил, разумеется, в мягком вагоне, в двухместном купе.
— Борис Антонович, соберите нас, пожалуйста, — попросил плановик Старуханов.
Полковник Морозов, кося одним глазом, как бы прицеливаясь, скользнул в кабинет, сделал реверанс одной ногой, быстро шагнул в Корчагину, протянув обе руки, склонясь, пожал протянутую вялую ладонь и отступил, качнувшись затылком и всем корпусом назад.
