class="v">на танке мчался вдаль
и пережил врагов,
себе на диво;
прикрыла сердце
славная медаль,
не тлело сердце, а сияло живо.
Как след от траков,
каждая строка,
написанная строгою десницей.
И жизнь твоя, светла и высока,
звездой над всеми нами
да светится!
Память и «воспоминания» — это разные вещи. Я храню память о дорогом мне поэте и человеке Сергее Сергеевиче Орлове. Но у меня нет материалов о встречах, разговорах и совместном участии в событиях жизни, из которых память ткет обычно то, что мы называем «воспоминаниями».
Память хранит о человеке нечто цельное и неподвижное — его присутствие, его атмосферу, его нравственный облик. Когда Сергей Сергеевич за что-нибудь заступался — значит, заступался за правое дело; когда воевал с чем-нибудь — значит, с несправедливостью. За его подписью под общественным документом всегда легко было ставить свою подпись. Есть такие люди на земле. О них народ говорит: это человек порядочный.
И его стихи (их мало, — он писал скупо и редко) всегда как-то прочно входили в память, как яркие очертанья предметов и явлений, как краски, запахи, погода, месяцы. Апрель, например. Он так и стоит в моей памяти — хрупкий и хрусткий, как тающий снег под ногами, когда он сравнил его с пластинками для проигрывания. И зной лета — как пыль под ногами марширующего полка. Он, кстати сказать, не любил, когда ему хвалили по телефону его стихи…
У Сергея Сергеевича сын Вова, а у меня внук Сережка были большущими друзьями. И это тоже хранит в моей памяти ощущения какого-то родства наших семей.
Как уже сказала вначале — это не «воспоминания», а только память.
АЛЕКСАНДР РОМАНОВ
Думы о Сергее Орлове
1. Облик
Кто говорит о песнях недопетых?
Мы жизнь свою, как песню, пронесли…
Пусть нам теперь завидуют поэты:
Мы всё сложили в жизни, что могли…
Эти строки я впервые не прочитал, а услышал и сразу запомнил лет тридцать тому назад. От самого автора. И с той поры в душе у меня жив его негромкий, чуть торопливый, без ораторских нажимов, буднично убежденный голос. Это была самая первая встреча с Сергеем Орловым.
В тот год, осенью, когда от белого Софийского собора мела в реку Вологду березовая поземка, он приехал в наш пединститут. Собственно, он приехал к своим товарищам, тоже фронтовикам, Сергею Викулову и Валерию Дементьеву, но поскольку они в институте «возжигали» среди студенчества первый после войны литературный костер, и состоялся тот памятный поэтический вечер.
Обстановка в институте в те годы была яркой: наполовину фронтовики, наполовину мы, ребята и девчонки, только что окончившие школу. Разница в возрасте с фронтовиками была всею в несколько лет, но эта разница) как два берега — один высокий, другой низкий, — простиралась рядом в. своей четкой и долгой неслитности. Нам со своего берега не дано было, взойти на их берег, а они всё могли: вступить в азарте жизни и на наш берег, и навести переправы в будущее. Мы на них, ходивших еще в гимнастерках, смотрели с тихим восторгом. И когда они вводили нас в свой дружеский круг, это было честью и приобщением к тому времени, грозные меты которого остались у них в походке, на руках и лицах.
Продолговатый актовый зал переполнен. Вологда, всегда чуткая и отзывчивая на имена своих земляков, уже слышала о Сергее Орлове. В Ленинграде у него только что вышли первые книги. И бот он сам. Что-то необычное, огневое мелькнуло в облике. Рыжеватая, словно опаленная, борода, пепельное буйство волос, горящий смущенный взгляд. А сам молодой, подтянутый, по-студенчески распахнутый. Стоял он па сцене, близкий и далекий этому гудящему залу.
После нескольких слов привета, сказанных смущенно, но душевно, стал читать стихи. И не все сразу поняли, что это уже стихи, потому что читал просто, словно разговаривал. Даже рифмы угадывались не всегда. Без жестов, лишь руку вскидывал, чтобы откинуть со лба волосы, читал он, как исповедовался в делах своих на войне. И эта негромкость и простота постепенно становились обжигающими — зал, до самых последних рядов, замер не дыша.
Вот тогда-то я и услышал многие, ныне ставшие знаменитыми, его стихи о солдатском подвиге на Великой Отечественной войне, запомнил и солдатский облик дважды горевшего в танке самого Сергея Орлова. Духовная озаренность, огромная мыслительная работа, цельность натуры чувствовались в нем всеми, кто только сходился с ним хотя бы однажды.
У меня же в разные годы, вплоть до самых последних ею дней, было немало встреч, но та, первая, так запала в сердце, что всегда я видел поэта таким, как в тот раз, далекой вологодской осенью.
«Кто говорит о песнях недопетых?» А мы все говорим, горестно и беспомощно сетуя на время, когда потрясают нас такие утраты. Говорим, жалеем, а надо бы молча и тревожно задуматься, насколько неожиданно коротка человеческая жизнь и как надо уметь прожить ее в полную меру для людей, Родины, будущего. Сергей Орлов это понял еще совсем юным, на войне, когда хоронил друзей, своих одногодков, и сам много раз умирал. И тогда, когда в кромешном аду торопливо записал в блокноте:
Нам не страшно умирать,
Только мало сделано,
Только жаль старушку мать
Да березку белую!..
И тогда, когда чеканил бронзовые строки: «Его зарыли в шар земной…»
Но поэзия возвращала его к жизни. И он свою жизнь, всю без остатка, вложил в поэзию.
2. Поэтическая фреска
В одно жаркое лето, в пятидесятых годах, Сергей Орлов и Михаил Дудин приехали в Вологду. Мы встретили их на вокзале и вместе поехали в гостиницу «Северная». Гостиница эта в центре города, на площади, как высокий, узорный торт на блюде. Она старая, еще купеческая, и прежде называлась «Золотой якорь». Помню, Орлов, щурясь от солнечной красоты здания, остановился на площади и сказал: «Ну, какая же она „Северная“, она точно „Золотой якорь“. Да, умели строить!..»
Раскрыв большие, желтые, в ремнях портфели, бывшие в то время новинкой и опахнувшие нас ленинградским, праздничным духом, гости отдыхали в прохладе номера и неспешно, по-свойски разговаривали с нами, тогда молодыми журналистами из комсомольской газеты. А потом, когда спала жара, мы вместе пошли гулять по городу. Любовались —
