мы обедали в маленьком патио рядом с главной столовой. Вокруг нас возвышались горы Пайонир, границы вершин были настолько четкими, что казались нарисованными от руки на фоне высокого голубого неба. Наступило бабье лето, и каждое мгновение на улице казалось нам драгоценным, как чистое золото.
— Ты уже проделала большую работу. Ничто не застопорит твой роман, я уверен. Даже это задание. Большинство журналистов готовы убить за то, чтобы получить шанс напечататься в «Колльерс». Журнал, очевидно, считает, что сейчас только ты способна добыть нужный материал. Подумай о том, какое значение может иметь твоя работа.
— Возможно, я буду вдали от тебя четыре или пять месяцев. Больше, если буду экономить. С тобой действительно все будет в порядке?
— Конечно. Может быть, мы встретимся там, если я смогу вырваться. Если нет, мы вернемся вместе на Кубу уже к началу года, довольные, как слон.
Я позвонила Кольбо и сказала, что принимаю его предложение, решив все оставшееся время посвятить работе над «Полем боя» и разослать ее нескольким редакторам в Нью-Йорке, надеясь, что кому-нибудь она понравится так же, как мне, и ее оценят по достоинству. Эрнест продолжал настаивать, что понимает и мою полную приверженность роману, и необходимость этой поездки. Говорил, что поддерживает меня во всем. Но, когда приехали мои заказанные к отъезду вещи, он начал отпускать за ужином шуточки, да так, чтобы все слышали.
— Меня бросили, — сказал он. — И как раз, когда наступает зима.
— Бедняжка, — пожалела его Тилли и повернулась ко мне. — А ты не можешь быть писателем здесь? Для чего нужно ехать на другой конец света? Разве это не опасно?
— Чтобы писать о войне, надо быть там, где идет война, — объяснила я, не сводя глаз с Эрнеста и пытаясь понять, шутит он или же высказывает свои настоящие чувства.
— Ты можешь пока присмотреть за мной, — беспечно предложил Эрнест Тилли. Его лицо ничего не выражало и было спокойным, как у сфинкса.
— А кто присмотрит за Марти? — спросил Ллойд.
— Марти может сама о себе позаботиться, — холодно парировал Эрнест. Он улыбался, но я не верила этой улыбке.
— Если ты действительно не хочешь, чтобы я уезжала, скажи мне прямо, — заявила я ему позже, когда мы пошли спать.
Он набирал в ванной воду в стакан, который обычно ставил на ночь на тумбочку.
— Какой в этом смысл? Ты все равно хочешь поехать.
— Да, и мы уже говорили об этом. Все уже готово.
— Не переживай так, Зайчик. — Эрнест встретился со мной взглядом в зеркале. — Я просто шучу.
— Я уже не понимаю, когда ты шутишь, а когда говоришь серьезно.
— Не волнуйся. Со мной все будет в порядке. С нами.
— Да, — ответила я. — Потому что иначе и быть не может. — Я поцеловала его в шею, стараясь отогнать свои страхи. — Я быстро вернусь, ты даже глазом моргнуть не успеешь. Очень быстро.
Затем я поцеловала его снова, чтобы скрепить обещание.
Десятого ноября, через два дня после моего тридцать первого дня рождения, я поднялась на борт «Вестенленда» в Нью-Йоркской гавани, и мы вышли из широкого устья Гудзона, миновали Брайтон-Бич, Рокуэй и Сэнди-Хук, где побережье изгибалось дугой к заливу, а бледный свет маяка вечно пульсировал в море.
Было странно снова ехать на войну. Конфликт в Испании для меня был понятен. Я точно знала его цели и идеалы. Эта же война, как мне казалось, началась только из-за жадности и безумия. Адольф Гитлер был сумасшедшим — все это знали, — но еще он был ребенком, краснолицым, злобным ребенком, стремящимся к абсолютной власти. Возможно, был шанс остановить его, если бы мир объединил усилия, но это время прошло. Теперь ничего другого не оставалось, как попытаться уменьшить масштаб катастрофы, остановить гибель людей, отбиваясь от зла факелами и вилами. Или, как в моем случае, словами, которые пришло время написать.
«Вестенленд» был голландским кораблем, направляющимся в Бельгию с сорока пятью пассажирами, хотя вместимость его составляла пятьсот человек. Было жутковато идти мимо череды пустых кают, безмолвного, темного бального зала без оркестра, танцев и веселья. Сотни пустых шезлонгов, занимающие пространство от кормы до носа, выглядели угнетающе. Большинство пассажиров оказались европейцами, пытающимися побыстрее добраться домой к семьям, чтобы защитить их. Во время обедов казалось, над каждой склоненной головой парит облако страха. Сама еда была почти несъедобной: куриные котлеты, похожие на мокрую пасту, и вино, которое следовало вылить прямо за борт. Но я все равно ждала каждого приема пищи. В промежутках между ними все равно нечем было себя занять. Мы бродили по коридорам, как заблудшие души, кивая друг другу и не зная, что сказать, или стояли на мостике и курили, подняв воротники, спасаясь от холодного, пронизывающего ветра.
Я старалась по возможности избегать своей каюты. Очевидно, ее строили для полуросликов, к тому же любящих боль, потому что матрас, похоже, был наполнен кучей палок и камней. Когда я пыталась читать, желудок крутило и жгло. Когда, склонившись над листами бумаги, хотела написать Эрнесту, все заканчивалось тем, что я просто бессмысленно пялилась на руки или в единственный иллюминатор. Я скучала по нему и боялась, что, возможно, приняла неправильное решение, но было слишком рано признаваться в этом, ведь мы еще даже не проплыли и половину пути.
В течение восьми дней, пока мы продвигались к Англии и Ла-Маншу, апатия не отступала, но на девятый день, когда мы завтракали, пришло сообщение, что еще одно голландское судно, вышедшее в Вест-Индию всего за день до нас, наткнулось на мины, подорвалось и затонуло. На борту находилось шестьсот пассажиров, и никто не смог им помочь, единственное, что удалось, — подсчитать точное число погибших.
Когда трансляция закончилась, все молчали, забыв о кофе, который остывал в чашках. У меня перехватило горло, как будто я пыталась проглотить что-то несъедобное и большое — может быть, собственное сердце.
Я отодвинула тарелку и вышла покурить на палубу. Один из пассажиров уже стоял там, его шерстяное пальто казалось особенно темным на фоне белоснежных перил, а лицо бледным, как мука. Это был француз по имени Лоран Гарде, и я уже пару раз общалась с ним: мы говорили о его семье в Провансе, о его больном отце и старом винограднике, который он не хотел наследовать. «Сейчас там нацисты, — добавил он, объясняя свое положение. — Может быть, теперь никто вообще ничего не унаследует». Я с грустью согласилась с ним, и мы вместе выкурили сигарету.
Когда я подошла к нему на палубе,
