Боженко, не ожидая соседей, кинул на рассвете эскадрон Баляса на Городню. Конники ворвались на железнодорожную станцию, захватили вокзал. До трех десятков петлюровцев дружно подняли руки. После недолгих переговоров пленные были освобождены под честное слово не сражаться с красными. Они заявили, что перейдут все на кашу сторону — 600 человек. В город выехала делегация с политкомиссаром полка Шафранским.
Богунский полк вступил в Городню 2 января. Рукой подать до Сновска. Не может Николай вырваться даже на час. Одолевали окрестные партизанские отряды; ничтожный процент вливался в полк, брал молодых, годных к службе, стариков отправлял восвояси. Попадались и свои, сновские; где-то возле Злынки нежданно-негаданно предстал перед глазами не кто иной, как Сашка Мороз. Год назад отказался с ними уходить на Семеновку; теперь принесла какая-то нужда. Из беглого разговора оказалось, что он ушел из дому от гайдамаков. Хотели расстрелять. За что, Сашка так и не ответил. От него вызнал и о Константине. Как предрекал, на то и вышло: не удержался брат долго на середине реки, приблизился к берегу — чужому. Мороз толком не мог объяснить; не гайдамаки взяли — какие-то «офицерья». Укатил с ними в Екатеринослав. На отца, на младших хотелось взглянуть…
Немало хлопот доставляли немцы. Из Бахмача все тянутся на Гомель. Нынче остановились два эшелона; командование заявило, что им необходимо занять станцию и линию железной дороги для урегулирования эвакуации остальных полков, следующих из Конотопа и Бахмача. Николай послал с ответом Константина Лугинца: они-де не уполномочены решать такие вопросы и воспрепятствуют силой оружия. После долгих пререканий немцы постановили увезти эшелоны в Гомель и оттуда ходатайствовать перед рабоче-крестьянским правительством в Курске о скорейшей эвакуации оставшихся германских войск.
Ближайший рубеж — губернский центр Чернигов. До полуночи просиживали с начальником штаба Дани-люком над картой. За малым побольше полсотни верст; на полпути — местечко Седнев. Каждое утро конные разведчики Горянкина доставляют сведения. Постепенно прояснилось. В Чернигове полторы тысячи войск: офицерский отряд — 300 человек; петлюровцев — 200; батальон Черноморской дивизии — 400 штыков; местной охраны — 250; немцев —100; остальные — сброд. В Седневе небольшой заслон петлюровцев и гайдамаков. Вызнали: офицерский отряд морально подавлен; половина из местной охраны не настроена воевать с большевиками.
Сила в Чернигове немалая, если учесть пушки и пулеметы. В городе колонна автомобилей, панцирный и броневой дивизион. Чувствовалось, при подходе к Киеву сопротивление врага растет.
Николай днями не покидал рот, батальонов, ночи проводил в штабе. С приходом Локатоша из тылов скудной струйкой потекли грузы — сапоги, шинели, белье. Всех не одеть, но на малые дыры — заплаты. На строжайшем учете каждая пара бязевого белья, простыня. Легче поделить боеприпасы между бойцами, хлеб, нежели обмундирование. Сапоги, шинель, комплект верхнего выдавались как высокая награда за боевой подвиг. И он, комполка, делил, распределял, награждал; тратил время на эту работу, приравнивая ее к оперативным делам. Стужа набирала силу, а нужда брала за горло.
Среди ночи в штабную ввалился Петро Лугинец. У порога тер нещадно рыжей собачьей шапкой уши; не кряхтел, как обычно, входя с мороза в тепло.
— На огонек, Петро Потапович? — встретил начальник штаба.
Трибуналец не отозвался. Николай, взглянув ему в лицо, насторожился: с чем занесло? Движимый непонятным желанием оттянуть, по всему, недоброе сообщение, сказал укоряюще:
— Спал бы уж давно.
— До сна тут…
Так и есть, стряслось. Чутье подсказало, что случившееся касается его лично. Подтвердил взгляд, брошенный Петром на Данилюка. Этого еще недоставало — старший адъютант помешал.
— Что у тебя? — строго свел брови.
— Не обрадую, Николай Александрович… Снабженец наш, Гольдштейн, не докладывал?
— Смотря о чем.
— Вот-вот, бестия, ужом улизнул. Другие нехай…
Даже Данилюк, с проволочными нервами человек, и тот не выдержал:
— Не тяни, Петро Потапович.
— Обчистили снабженца. Оберемок простыней! Один из помощников…
Обухом по голове. В глазах зарябило. Сашка Мороз! Искал ему применения, намеревался еще в строй; окрутил снабженец Гольдштейн, окурил сладким дымом: без Мороза-де снабжение полка совсем захиреет. На тебе! Коварнее преступления не придумаешь. У себя же, своего серошинельного…
Лугинец тем временем выкладывал подробности:
— Все из-под полы пустил. Даже нестираные, из лазарета. Простыни что-о… От седел у разведчиков подкрылки пообрезал! Эти — сапожникам городнянским. Кожаный костюм зато справил себе, тужурку, галифе. Зараз бражничает в Сновске, «комиссарит» в хроме…
— Через час… на стол приговор ревтрибунала.
— Да приговор что, вот он…
Не видел Николай слов, отбитых на машинке; подпись ставил внизу листа наугад. Не слыхал и собственного голоса:
— К утру доложишь исполнение.
Местечко Седнев лежало в низине; крайние хаты выходили на берег Снова. Родная река. Сердце замлело у Николая, когда поймал в бинокль заснеженную излучину, опушенную на том боку желтым камышком. Версты две до огородов.
Короток январский день. Уже вечереет, а ведь Городню оставили на рассвете. Малиновое солнце над зеленой щеткой сосняка. И вся картина выглядит такой мирной, безмятежно-покойной, что в Голову полезли мысли, далекие от действительности. Мальчишкой он бывал в этом местечке, летом, на телеге, с дедом Михайлой. Вспомнил и хату, у кого останавливались, поили коня, сами сидели за столом под камышовым навесом. Конопатая девчонка, без передних зубов, с красной тряпочкой в волосах, вела его огородом… Столб врытый, не то сухое дерево; наверху шапкой колесо, ворох хвороста — гнездо… Знает, вели его к аистятам. Не может вспомнить, видал ли их?..
За березняком — ружейная стрельба; прошил дважды короткими очередями пулемет. «Максим», — определил, сдерживая всполохнувшегося коня. Поступило донесение от головного разъезда: полчаса назад в Седнев по дороге из Чернигова вступил курень гайдамаков со станковыми пулеметами на санях, одним орудием и обозом. Орудие и обоз на площади; синежупанники кучно размещаются по хатам, часть пулеметов выдвинута на восточную окраину.
— Что за стрельба? — спросил Данилюк у разведчика.
— Пристрелка обнаковенная, оринтиры приглядывают…
Николай с адъютантами среди конников Божоры; опередил пехоту, тащившуюся следом на крестьянских обывательских подводах. Взяла тревога: пока подоспеют да развернутся для наступления, стемнеет, гайдамаки могут выскочить без потерь. Поделившись с начальником штаба, он послал распоряжение комбату Кощееву пересадить первую роту на сани с лучшими лошадьми и гнать что есть мочи.
