Во время второго свидания с Голиковым Виктор Константинович, подойдя к окну, не поднял рук и отрицательно покачал головой. Он хотел умереть вместе с товарищами… Да и его побег сулил немедленный расстрел и приговоренным и еще ожидающим приговора.
Однако палачи медлили, чего-то ждали. Вновь повторилось то, что порою спасало революционеров: весть о зверствах карателей на Забайкальской железной дороге дошла до крупных рабочих центров России, проникла за границу. Начались забастовки протеста, петиции. Правительство испугалось, что могут возникнуть новые волнения. Еще не было полной уверенности в победе над революцией. И когда Ренненкампф послал в Петербург на утверждение списки приговоренных, произошло неожиданное — казнь заменили каторгой.
Три недели после приговора прожили пленники в тюрьме-вагоне. Наконец 15 апреля по новому стилю к ним заглянул офицер конвоя. Обычно такой приход ничего хорошего не сулил, но на этот раз осужденные узнали, что «великой милостью государя императора» всем им — двадцати семи — дарована жизнь. Семерых, в их числе Курнатовского, приговорили к бессрочной, то есть к пожизненной, каторге. Остальных — к каторжным работам на разные сроки. Курнатовского заковали в кандалы и через Нерчинск направили в каторжную тюрьму.
Врач Нерчинской городской больницы Зензинов не удивился, когда конвойные привели к нему, вернее принесли, закованного в кандалы человека, страшно изможденного, почти глухого. Шла расплата за 1905 год. На каторгу гнали партию за партией. Многие не выдерживали и погибали в пути или при более благоприятном стечении обстоятельств оставлялись конвойными по дороге — в больницах, имевших арестантские палаты. По выздоровлении отставших включали в следующие партии, которые шли и шли в Сибирь.
Врача Зензинова поразили документы больного. В них говорилось, что отправляемому на вечную каторгу Виктору Курнатовскому около тридцати восьми лет. Однако на вид этому человеку можно было дать все шестьдесят.
— Политический? — спросил Зензинов фельдфебеля, возглавлявшего конвой.
— Бунтовщик, — ответил фельдфебель. — Охрана ему нужна хорошая, ваше благородие, — добавил он, сдавая врачу больного под расписку.
Когда фельдфебель ушел, Зензинов приказал снять с больного кандалы и поместить его не в арестантской палате, а в обычной, предназначенной для горожан. Курнатовский находился в тяжелом состоянии. Он бредил. По инструкции губернатора у постели больного должен был неотлучно дежурить конвойный, но солдата поместили в комнате для медицинского персонала.
Курнатовский по дороге простудился. Кроме того, он был необычайно истощен. Двухмесячное нервное напряжение в ожидании казни также дало себя знать. Резко ухудшился слух.
Доктор Зензинов ничем не проявлял сочувствия к больному. Лишь под предлогом того, что Курнатовский тяжело болен, он часто заходил в палату и, сидя у кровати, расспрашивал Виктора Константиновича о самочувствии. Делал это Зензинов умело и осторожно, чтобы другие больные не заподозрили его в симпатии к политическому. В то же время Зензинов прилагал все усилия, чтобы поставить его на ноги. При этом он дал понять, что во всех отношениях Виктору Константиновичу полезно подольше пролежать в постели.
Стояла середина мая.
— Как самочувствие, больной? — спросил Зензинов во время одного из обходов.
— Спасибо, доктор, немного лучше. На воздух тянет. Все уже расцвело, наверное? Даже в палату доносятся весенние ароматы.
— После обеда, если будет солнце, — сказал Зензинов, — я разрешу вам немного посидеть в саду на скамейке.
— А вы не боитесь, доктор, что ваш пациент убежит?
Зензинов с минуту помолчал, а затем, делая ударение на каждом слове, ответил:
— Это не арестантский корпус. Я обязан во время прогулок посылать с вами конвойного. Но если он за вами не углядит, то формально я за ваш побег не несу ответственности. Вы поняли меня, Курнатовский?
Глаза их на мгновение встретились. Конвойный… Кто будет им?
Примерно через час после обеда в палате снова появился Зензинов. Он вошел в сопровождении солдата, вооруженного винтовкой.
— Больной Курнатовский, — сказал он, — вам разрешается спуститься в сад на полчаса, но не больше.
Виктор Константинович был еще так слаб, что с одной стороны его поддерживал санитар, а с другой — солдат. Во дворе перед больничным корпусом росло несколько деревьев, стояли скамьи. Чудесный сибирский весенний воздух, напоенный ароматом тайги, так подействовал на Курнатовского, что он чуть не упал, если бы его не поддержали.
— Веди сюда, — сказал солдат санитару, показывая на скамейку, стоявшую в стороне от деревьев.
— Я хочу на ту, что под деревом, — попросил Курнатовский.
— Нельзя, она для вольных, — ответил солдат. Курнатовский с ненавистью поглядел на него — и здесь тюрьма. Санитар ушел. Виктор Константинович остался вдвоем со своим угрюмым, неразговорчивым спутником. И каково же было его удивление, когда солдат вдруг наклонился к его уху и прошептал:
— Товарищ Курнатовский!
Виктор-Константинович вздрогнул от неожиданности. Слова прозвучали для него как чудесная музыка. Он внимательно оглядел солдата. Провокатор? Нет, не похоже. Вдруг мелькнула мысль: он знает этого человека. Вспомнилась Красноярская пересыльная тюрьма… Енисей… Пароход… Белобрысый парень, отправлявшийся на каторгу за оскорбление священника.
— Егор Гвоздев, — чуть не крикнул он, но сдержался и прошептал: — Егор, ты?
— Я, Виктор Константинович…
Гвоздев отвернулся, отодвинулся от Курнатовского, положил на скамейку кисет с табаком, поставил винтовку между ног, неторопливо достал из кисета несколько листов курительной бумаги. Один из них он незаметно пододвинул к Курнатовскому. Тот понял, прикрыл его рукой.
— Прочитайте и уничтожьте, — сказал Егор.
Это была записка от комитета. Товарищи предлагали всецело довериться конвойному и бежать с ним, когда сложатся подходящие обстоятельства. Называли город, куда вышлют деньги и новый паспорт на чужое имя. Затем советовали пробираться во Владивосток, а там морем — в Японию.
Теперь они все чаще ходили с Гвоздевым на прогулки. Силы возвращались к Курнатовскому. Организм окреп. Зензинов увеличил порцию хлеба. Курнатовский приносил хлеб в карманах больничного халата и незаметно передавал его Гвоздеву.
— В дороге пригодится, — говорил Егор, забирая излишки хлеба.
Беседовали они очень осторожно, сидя всегда на одной и той же скамье, которая почти не видна была из окон больницы. Курнатовский узнал, что Егор, отбыв ссылку, поселился в Сибири навсегда. К нему приехали отец, мать, братья. Во время войны с Японией его мобилизовали. С год провоевал в Маньчжурии, а затем попал в гарнизон, находившийся неподалеку от Читы. Посещал в Чите солдатские собрания, на одном из них видел Курнатовского, но не мог к нему пробраться. В канун падения Читинской республики Гвоздев по указанию комитета вел себя особенно осторожно. Однако, работая среди солдат на станции Песчанка, он не избежал общей участи: все войсковые подразделения, которые так или иначе общались с революционной Читой, расформировали, а людей разослали по различным пунктам Сибири. Гвоздев попал в Нерчинск, где и получил задание от комитета РСДРП — помочь Курнатовскому бежать. Самому Гвоздеву тоже предлагали бежать из армии, пробираться в южную часть Читинского округа и там вести работу среди крестьян. Членов комитета в лицо Гвоздев не знал. Знал только, что комитет пополнился новыми энергичными людьми, что, несмотря на жестокие репрессии, подпольная работа продолжается. О Бабушкине Гвоздев не слышал ничего.
