Мы быстро договорились о завтрашнем выходе на работу. Неожиданно возник спор вокруг карабина, гидролог ни в какую не соглашался брать с собой оружие. Дескать, с нами будет десяток псов, ни один медведь и не сунется, а лишний вес в любом случае ни к чему. Я стал горячиться, рассказывать ему о «своих» медведях, он в ответ — о своих, убитых им и на зимовках (белых), и в новгородских лесах (бурых). Добавил почему-то, что сегодня же сбреет бороду и усы, которые любовно выращивал не один месяц. Мой же стаж «бородатости» исчислялся уже годами, и неудивительно, что я начал с жаром уговаривать его не бриться, на что Толя резонно заявил:
— Я ведь на материк не тороплюсь, мне еще полтора года жить здесь, тысячу раз успею отрастить. А сейчас мне бороденка просто надоела. И вот еще что, Щетинин навязывает нам спирт «для сугреву», и я, если не возражаешь, отказался — ни тебе, ни мне он не нужен, обойдемся чайком.
Так мы не взяли ни карабина, ни спирта. Господи, страшно подумать, что произошло бы, если бы не Толино железное упрямство!..
Ранним утром 24 марта я вышел из дома. Анатолий уже нетерпеливо топтался возле упряжки. На нартах лежали ящики и футляры с гидрологическими приборами, ручная лебедка, уголь для чугунной печурки, загодя установленной в палатке на льду, продукты на трое суток, разная мелочь. На нас были ватные костюмы, на ногах собачьи унты, у каждого имелось по паре теплых рукавиц, по две пары шерстяных перчаток. Когда упряжка тяжело тронулась с места, на крыльцо выбежала Наташа и протянула мне защитную маску для лица, которую ей накануне дал Женя Зингер. Я сунул маску в карман, пусть там и остается, пусть прокатится с нами до палатки и обратно, не надевать же ее в такую погоду!
Погода и впрямь была редкостная для Русской Гавани. Голубое небо, полнейший штиль, мороз под тридцать, абсолютно не ощущаемый нашими задубелыми физиономиями и надежно укутанными в шерсть и меха конечностями. Псы резво тащили нарты по льду бухты, мы столь же резво двигались рядом и уже через сорок-пятьдесят минут достигли палатки. Оставили собак у входа, покормили их, не распрягая, и дали им отдых до завтрашнего обратного рейса. Растопили печку, над пробитой во льду майной (широкой сквозной лункой) установили лебедку с тросом, к тросу прикрепили батометры для взятия образцов воды и приборы для измерения ее температуры на разных глубинах, направления и скорости морского течения.
Так началась суточная станция. Мы монотонно вращали барабан ручной лебедки, опуская и поднимая эту научную «арматуру», разливали по бутылочкам воду, добытую с разных глубин, для последующего гидрохимического анализа, разносили по таблицам цифровые результаты измерений. Все время поддерживали огонь в печи, и вовсе не ради собственного уюта — нам и без того было тепло у лебедки! — а для того, чтобы не заледенела майна, не покрылись инеем чувствительные приборы.
Раза два-три вкусно поели, Марь Иванна снарядила нас великолепно. К вечеру основательно навалилась усталость, ведь трос с тяжелым грузом на конце, облепленный довольно весомыми приборами, приходилось опускать до морского дна, метров на шестьдесят, а потом, естественно, поднимать, и так без единого перерыва, час за часом. Стали по очереди прикладываться к раскладушке, не забираясь вовнутрь спального мешка, только такое подремывание на какие-то тридцать-сорок минут не шло на пользу, да и слишком большая нагрузка ложилась на бодрствующего.
К девяти часам утра следующего дня двадцатишестичасовая вахта завершалась. Толя великодушно позволил мне забыться на полчасика, сказав, что сам обмоет приборы и уложит все снаряжение. Я мгновенно провалился в сон, но уже, как мне померещилось, через секунду проснулся от громкого Толиного крика:
— Зиновий! Беда!!
На нас обрушилась бора.
Глава восьмая
25–26 марта 1959 года
В палате занималось утро. Наступило 20 апреля, завтра заканчивались обещанные мне Павлом Иосифовичем «недельки три». А вот и он, легок на помине. Сел ко мне на кровать, чего никогда себе не позволял, и молвил одно единственное слово:
— Завтра.
Я бы ни за что не поверил сам себе, что сумел в тот миг удержаться от расспросов, однако сумел. Поинтересовался лишь тем, что должен сегодня делать я и что — моя жена. Оказалось, ровным счетом ничего. Днем пообедаю, вечером получу клизму, даже две. На ночь мне дадут легкое снотворное, чтобы «ни о чем таком не думал». Профессор поднялся с моей кровати и впервые за все три недели нежно погладил меня по щеке. Тут я едва не впал в истерику.
Наташа, конечно, все знала, вошла в палату фальшиво-спокойная:
— Значит, завтра, Зиночек? Ну и хорошо, верно? «Не страшен нам смерти решительный час — страшны ожиданья минуты», да? Павел Иосифович сам будет оперировать, Мария Абрамовна ассистировать. Сегодня я у тебя побуду до отбоя, а завтра приеду сразу после двенадцати, они сказали, что раньше все равно бесполезно, это продлится часа два с половиной.
Я заплакал, она охотно поддержала меня. День, похоже, предстоял мучительный, надо было поискать выход.
— Натик, — начал я нерешительно. — Пощади меня, уезжай после обеда, покорми и уезжай, а то мы оба сорвемся. Я стану интересоваться, не бросишь ли ты меня послезавтра, поняла? Обещай исчезнуть прямо после компота.
И она ушла. Поцеловать себя я не позволил. И снотворную таблетку вечером выплюнул, я не желал впадать в забытье. Этой ночью я собирался прожить самые последние сутки всей моей прошлой жизни. Подумать только, она оборвалась меньше месяца назад!
Внезапно, словно меня постигло озарение, я увидел сцену трехлетней давности. Мы сидим в кают-компании, вбегает кто-то из метеорологов и кричит:
— Там пес где-то воет, у дальнего мыска. Не иначе — под медведя попал!
Мы высыпали на улицу, и я сразу различил голос моего Туриста. Он даже не выл, а плакал, причитал, жаловался надрывно, безнадежно, не замолкая ни на секунду. Дядя Саша внимательно прислушался и вынес мне безжалостный приговор:
— Кажись, в капкан угодил Туристик. Сей год-от, Зиновий Михайлович, вы где капканы на песцей ладили? И на мыске тоже ваш будет? А давно ль наведывались по капканам? Давненько, надо б почашше. Вот он и влез заместо песца-от, Турист ваш. Надо бечь выручать, покеда лапы-те не поморозил в клешшах железных. Песец, тот, быват, попадет в капкан и лапу себе откусывает, чтобы жизнь, значит, спасти. Такой ценой, видишь.
Мы ударились «бечь» и поспели вовремя. Не без труда разжали могучий стальной охват, аккуратно высвободили песью лапу, и он заскулил, благодарно протягивая каждому помятую до крови конечность.
