— Можно, я объясню? — поднялся Сохань.
Петровский кивнул.
— Если в газете пишут то, что не нравится царю и помещикам, ее в продажу не пускают и берут с тех, кто ее выпускает, денежный штраф. Издают газету на средства подписчиков, то есть на наши, рабочие, средства. Значит, надо выписывать как можно больше…
Когда Иван Сохань сел, Григорий Иванович продолжал:
— На страницах «Правды» и в дальнейшем будут печататься материалы о жизни и борьбе рабочих. Газета собирается отметить годовщину Кровавого воскресенья. Организованная забастовка в этот день — действенное проявление солидарности пролетариев России.
— Николаевские рабочие не останутся в стороне, — заверил Иван Сохань.
— Поддержим петербургских пролетариев!
— Поддержим!
Григорий Иванович вынул записную книжку и отметил условным значком, что в Николаев надо прислать текст листовки о Кровавом воскресенье, чтобы здесь его размножили на гектографе.
Уже вечер сменился ночью, но никому не хотелось уходить.
— Вероятно, вскоре я увижусь с Лениным, — напоследок сказал Петровский. — А вдруг он меня спросит: «Ну, как там николаевские пролетарии, готовы ли к работе в „горячем цехе“, к бою, к победной революции?» Что вы, Иван Федорович, ответили бы Ленину на моем месте?
— Я бы рассказал Владимиру Ильичу про разговор с Циркуляркой, — начал Сохань. — Есть у нас на заводе темный, неграмотный слесарь, прозванный Циркуляркой за необыкновенно резкий, неприятный голос. Как заговорит, невозможно слушать. Зная свой недостаток, он стал молчуном. А вот недавно случилось нам вместе идти по гудку на завод. Было темно, холодно, хотелось спать. «Хорошо вымуштровал нас француз. Гудок — и все бегут к нему на работу», — проскрежетал Циркулярка. «Раз гудок, значит, надо идти», — сказал я. «А если я не хочу за копейку гнуть спину на этом чертовом заводе!» — «Не пойдешь, француз тебя выбросит», — подзадоривал я Циркулярку. «Меня-то, конечно, выбросит, а если бы и ты не пошел на завод, и другие не пошли, всех бы не выгнал, а заработок увеличил и рабочий день укоротил!» — зло выкрикнул Циркулярка. «А конная полиция, а жандармы, а Сибирь?» — «Кабы до того дошло, я бы не ждал, чтобы меня в Сибирь спроваживали, а схватил бы первую попавшуюся под руку железяку и пошел их охаживать! Только надо, чтоб я не один, а чтоб все! Гуртом! Сообща!» Вот тогда я подумал: «Коль уж Циркулярку всколыхнули революционные призывы, то, безусловно, мы победим». Вот о чем я рассказал бы Ленину, — закончил Иван Сохань.
— Позвольте мне передать Владимиру Ильичу ваш рассказ?
— Передайте, Григорий Иванович.
На этом и разошлись.
12
У Григория Ивановича была шарфом закутана шея — болело горло. Выглянул в окно — стоял погожий майский день. «Надо бы уже выходить», — подумал он. Зазвонил телефон и Муранов взволнованно сказал:
— Я только что от Родзянко. Малиновский подал заявление о том, что снимает с себя депутатские полномочия и уезжает за границу.
— Что?! Сейчас же еду к нему!..
Роман Малиновский, как безумный, метался по большой комнате, то доставая из ящичка, врезанного в стену, какие-то бумаги и деньги, то снова пряча их. Лег на тахту, закурил… Вскочил, подошел к письменному столу, достал бутылку коньяка, глотнул несколько раз прямо из горлышка. Хмель не брал. Когда-то он умел заставить себя думать о том, о чем нужно. Когда-то отличался крепкой волей и твердостью… Был бесстрашным… Произнес зажигательную речь против братоубийственной войны с Японией.
После войны был секретарем Союза металлистов в Петербурге, часто выступал перед рабочими. Какие он произносил речи! Арестовали и выслали из столицы в Москву. Там-то и предложил свои услуги полиции, стал агентом московской охранки, получил кличку Портной.
Очень скоро стал гордостью охранного отделения. Был замечен и оценен в Петербурге как весьма ценный сотрудник по осведомленности в партийных делах. Его идея — стать депутатом Думы — пришлась по душе хозяевам. Министерство внутренних дел сделало все, чтобы он попал в Таврический дворец.
Обрывки воспоминаний проносились в сознании Малиновского.
«Что бы они сделали, если бы узнали, что я провокатор? Что давно связал свою судьбу с тайной полицией, что в департаменте у меня есть кличка… — подумал Малиновский и вздрогнул. — Что бы они сделали?»
Снова отпил из бутылки — никакого облегчения: на душе тяжело и омерзительно. Но мучили не угрызения совести, в нем закипала лютая злоба на генерала Джунковского: надо же было, чтобы товарищем министра внутренних дел, ведающим жандармерией и полицией, стал бывший московский генерал-губернатор Джунковский. Устанавливая новые порядки в министерстве, генерал распорядился вытурить его, убрать директора департамента полиции Белецкого и всех, кто был с ним связан. Он, Малиновский, вынужден был сложить с себя депутатские полномочия, но попытался остаться в полиции: ведь ежемесячно департамент выплачивал ему семьсот рублей да еще подбрасывал кое-что за наиболее значительные операции. Порой он наведывался в Москву, и там ему охранка тоже подкидывала одну-две сотни. И вдруг все полетело к чертям!.. Его не оставили!..
Он подошел к столу, открыл конверт с шестью тысячами ассигнаций — последней подачкой департамента, сделанной по распоряжению того же Джунковского. Сердито швырнул конверт в ящик стола и снова бросился на тахту.
Отворилась дверь. Малиновский нехотя повернул голову и, к ужасу своему, увидел Петровского. Молча отвернулся к стене, не зная, что предпринять. Понимал, что надо взять себя в руки и как-то попытаться объяснить причину отъезда. Он и раньше об этом много думал, но ничего правдоподобного придумать не мог — объяснения рождались одно нелепее другого.
— Ты что ж… — сурово произнес Петровский, глядя на всклокоченные волосы и опухшее лицо Малиновского. Весь его вид вызвал у Григория Ивановича непреодолимое чувство омерзения. — По телефону отвечают, что тебя нет дома. В чем дело? Я пришел по поручению фракции. Одевайся, пойдем, все уже собрались, чтобы выслушать твои объяснения.
Малиновский молчал.
— Ты и разговаривать не желаешь?
— Никуда не пойду. Не пойду! — Малиновский вскочил. — Ничего говорить не буду!.. Я… Я… — заскрежетал зубами, упал на тахту и задергался всем телом.
— Не дури, — уже мягче сказал Петровский. Приступы истерии у Малиновского случались и раньше.
— Судите меня, что хотите делайте со мной, оправдываться перед вами не собираюсь! Сегодня я уезжаю за границу. — Он вскочил, подбежал к столу, вытащил из ящика заграничный паспорт, швырнул его Григорию Ивановичу: — Вот, сегодня еду… Оставьте меня в покое!
