- Я вообще не занимался тут математикой: кто больше, а кто меньше, возразил Полбин. - Я считал и считаю, что в таких случаях всегда виноват командир. Файзуллин подчинен Пресняку как командиру экипажа? Подчинен. Значит, весь спрос с командира. Он должен думать, когда отдает приказания.
- Да, но тут весь вопрос в том, какое это подчинение, - не уступал Ларичев. - Оно в данном случае оперативное, а не прямое, ибо Файзуллин не борттехник, он не летает на машине, которую готовит. Значит, безоговорочно включать его в состав экипажа нельзя. Это во-первых... Погоди, погоди, Семеныч, дай закончить, - сказал он, видя, что Полбин нетерпеливо поднял руку с зажатым карандашом. - Во-вторых, у Файзуллина есть свои технические инструкции, есть строго очерченный круг обязанностей, которые он должен неукоснительно исполнять. Он лицо ответственное, понимаешь? Ответственное, значительно повторил он, подняв на уровень лица дымящуюся папиросу.
- Понимаю, - сказал Полбин, взяв карандаш обеими руками и осторожно пробуя его на излом. - Но посуди сам... Я объективно, как ты говоришь, не виноват в оплошности Пресняка, но командир дивизии мне за это всыпал. Почему? Потому, что я его выпускал в полет и не проверил как следует... Потому, что я его командир.
- Да и Ушаков его командир...
- Ну что ж! И Ушаков получил строгача... Ларичев улыбнулся своей мягкой, спокойной улыбкой. Эта улыбка нравилась Полбину, а иногда раздражала его: было в ней что-то от снисходительности преподавателя, который терпеливо разъясняет ученику простую задачу, а тот не понимает, и учитель подбадривает его.
- Мне, кажется, Семеныч, ты путаешь разные вещи. Я отлично отдаю себе отчет в том, что такое командир в нашей армии. Верно, главный спрос с командира, он отец подчиненных. Но вот я приведу тебе такое сравнение. Командир базы, обслуживающий тебя в техническом отношении, может в фронтовых условиях войти в твое оперативное подчинение. Он доставит тебе, скажем, некондиционное горючее, сорвет вылет. Кто за это отвечает? Ты?
Я и...
- Вот именно ты и... Я даже думаю, что с этого "и", то-есть с командира базы, спросят не меньше, чем с тебя. Потому, что у него свой круг обязанностей, которые он должен неукоснительно исполнять. Как и Файзуллин в нашем случае...
Ларичев докурил папиросу, старательно притушил ее в стоявшем на столе белом металлическом цилиндре с двумя круглыми боковыми отверстиями. Это был поршень мотора, служивший пепельницей. Полбин высыпал окурки в пустую корзину для бумаг, разогнал рукой дым, слоистыми облаками стоявший в комнате, и открыл форточку. Оттуда потянуло морозным воздухом, ворвался шум с аэродрома.
- Никак не привыкну к этому забайкальскому снегу, - сказал он. - Не снег, а пудра какая-то....
Ларичев видел, что Полбин произнес эту фразу лишь для того, чтобы успокоиться, удержаться от резкости, и промолчал. "Самолюбив, ох, как самолюбив", - подумал он.
Полбин постоял у форточки, прикрыл ее и вернулся на свое место. Положив руки на подлокотники кресла, он слегка наклонился вперед и медленно, растягивая слова, произнес:
- Значит, ты считаешь, Василий Васильевич, что я прошляпил с Файзуллиным?.. Надо было взыскание поделить поровну, так, что ли?
Ларичев ответил без улыбки:
- Опять нет. Файзуллин прочувствовал и пережил происшествие без всякого взыскания. Я видел, как он работал по восстановлению, и уверен, что он больше ни этой, ни других ошибок не допустит.
- Так в чем же дело?
- Дело в том, что это Файзуллин - честный, трудолюбивый человек. А другой на его месте, растяпа, если ему спустить ошибку, будет прятаться за спину командира экипажа: "Я, дескать, приказание выполнял"...
Ларичев приложил руку к виску и очень смешно показал воображаемого растяпу.
- Кто же это будет прятаться? Пашкин, что ли?
- Ну, что ты, Пашкин! Глупистика, - улыбнулся Ларичев. - Я о принципе толкую. Нельзя прощать техническому составу ошибки и промахи в техническом хозяйстве. Делать это - значит, допускать обезличку.
- Чего? Обезличку?
В дверь осторожно постучали. Так всегда стучался Бердяев.
- Да, - сказал Полбин.
Бердяев вошел с папкой подмышкой и остановился так, чтобы одновременно видеть и командира и комиссара.
- Бумаги на подпись, товарищ майор.
- Давай.
Полбин резким движением развязал тесемки на папке.
- Что тут?
- Это сведения о количестве боевых вылетов на Халхин-Голе. Персональные. Округ требует. - Бердяев, листая бумаги, тянулся к Полбину через весь стол, неудобно согнув спину. - Это плановая таблица полетов на завтра. Далее материалы комиссии по расследованию обстоятельств "че-пэ"...
- Ладно, - сказал Полбин, проверяя, хорошо ли очинен красно-синий карандаш. - А что, налет в часах не требуется? Здесь не проставлено.
- Нет, не требуется.
- А сколько я, например, налетал за время боев?
- Пятьдесят семь часов...
- А Ушаков?
- Пятьдесят три.
- Кривонос?
- Сорок девять часов тридцать четыре минуты.
- Почему так точно - до минуты? - удивился Полбин.
- Он сам подсчитывал и просил так записать...
- А-а... Ну, что еще? - Полбин быстро подписал бумаги и протянул папку Бердяеву.
- Разрешите итти? - ответил тот вопросом и уже сделал резкое движение плечом, чтобы круто повернуться на каблуках.
- Минутку, товарищ капитан, - поднял руку Ларичев. - У вас в штабе все извещены, что собрание перенесено на другое время?
- Да. На восемнадцать часов.
- Хорошо. У меня к вам нет больше вопросов. Бердяев пристукнул каблуками и вышел.
- За что ты недолюбливаешь начальника штаба? - спросил Ларичев.
- Почему ты решил? - покосился на него Полбин.
- Да так, вижу.
- Не знаю. Сухарь он.
- А еще что?
- Служака.
- А еще?
- Да что ты ко мне привязался, Василий Васильевич? - проговорил Полбин, не зная, сердиться ему или обратить этот разговор в шутку. - Ведь не скажу я тебе, что не люблю Бердяева за его исполнительность, точность в работе, за эту, как ее... феноменальную память на числа, на людей! Просто не по душе он мне, как человек, вот и все. А как работника я его уважаю...
За окном сгущались сумерки. Солнце уже скрылось где-то за сопками, стекла стали зелеными. Лампочка на шнуре под потолком вспыхнула, опять погасла, некоторое время был виден только красный кружок нити накала, потом он стал постепенно желтеть, и, наконец, ровный свет наполнил комнату. Заработала электростанция.
Ларичев посмотрел на часы. Закурив папиросу, он облокотился на край стола и спросил, глядя в лицо Полбину:
- А скажи, как к нему относился Бурмистров?
- К Бердяеву? Не любил.
- Почему?
- Ну вот, опять. - Полбин подумал. - Видимо, за то, что он не летчик.
- Может быть, он и тебе поэтому не нравится?
