Раньше чем направиться домой, я решаю пройтись по Тираспольской улице и заглянуть на минутку к Тарасевичам, где я давно не был.
Прохожу мимо булочной Амбатьелло и останавливаюсь в изумлении: за кассой стоит Николай. Он все такой же красивый, и, как прежде, густой румянец играет на смуглом черноусом лице.
«Если он здесь, — думаю я, — значит, и Соня вернулась».
От этой мысли сердце наполняется радостью, и кровь приливает к лицу.
Не отдавая себе отчета в том, что делаю, вхожу в булочную.
— Здравствуйте, господин Николай…
— Тебе чего?
Предо мною совсем другой человек — не ласково улыбающийся Николай, а жестоко озлобленное лицо, искаженное до неузнаваемости.
Черные глаза на выкате, губы сжаты, а в крепко стиснутом кулаке хрустят пальцы.
Делаю быстрый скачок назад, углами глаз задеваю двух продавцов, стоящих за прилавком, озорно кричу: «А где Соня?!» — вылетаю из булочной.
К Тарасевичам попадаю во время обеда. За столом сидят одни взрослые. Детишки, видимо, уже поели и бегают, шумят и кружатся по обширному подвалу.
Меня встречают дружески и весело. Петя скачет предо мною на костылях, ласкает голубыми лучами ясных очей и смеется тихим, нежным смехом.
— День добрый, — отвечает на мое приветствие петина мама. — Ты совсем нас забыл, — добавляет она сочным грудным голосом.
За столом вижу двух незнакомых мне мужчин — один из них с одутловатым круглым лицом, заросшим тремя кустиками коричневой бородки, а другой тощий, в переднике, с белыми жидкими усами, он ест с аппетитом, и скулы, обтянутые сухой кожей, работают сильно и безостановочно.
Догадываюсь, что незнакомые — подмастерья. Наверно, Тарасевич получил заказ.
— Молодой Амбатьелло приехал, — говорю я, обращаясь к хозяйке.
— Да, миленький, вернулся… С повинной к отцу явился… Говорят, в ноги поклонился…
— И Соня тоже? — тихо спрашиваю я.
— Эге, якый ты швыдкий! Хиба ж дивчина ворочается?.. Ей ходу нема… Бона теперь по рукам пошла…
— Как по рукам?! — невольно вырывается у меня.
Тарасевич вытирает пальцами темные длинные усы и ухмыляется.
— Бачил ты, як на стройке кирпич кидают? Вот так и Соню твою теперь швыряють…
Слова Тарасевича я воспринимаю в буквальном смысле. Я живо представляю себе, как Соню неизвестные и жестокие люди бросают из рук в руки, и мне страшно становится за нее. Но Петя не дает мне одуматься. Он почти насильно тащит меня в глубь подвала и говорит, говорит без передышки:
— Помнишь, я сказал тебе, что придет большой заказ? Помнишь?.. Вот и пришел… Теперь батя повезет меня в Питер на операцию, и я вернусь с ногами… Вот когда мы с тобой побегаем! Да?..
Петя на минутку останавливается, повисает на костылях так, что плечи поднимаются до ушей, и ждет моего согласия, после чего вводит меня в мастерскую.
Здесь в обширном помещении стоят три верстака, кругом высятся желтые кучи свежих стружек, много выструганных досок. В одном углу светятся длинные золотые багеты, а в другом сложены на полу, иконы с изображениями святых мучеников, апостолов, Христа, богоматери и всяких иных с длинными седыми бородами угодников, похожих на наших еврейских цадиков.
— Почему они на полу валяются? — опрашиваю я у Пети, указывая на иконы.
— Сейчас ничего, можно… Хочешь, я даже сяду на них — и мне ничего за это…
— Почему?
— Вот чудак… Не знает… Да потому, что они еще не освящены… А вот когда батя сделает киоты… Знаешь, киоты? Такие ящички со стеклами, куда вставляются иконы… Ну, вот… Тогда сам митрополит освятит их, окропит иорданской водой… Ну, тогда совсем другое дело… Тогда знай крестись да прикладывайся…
Слушаю объяснения Пети, а сам думаю о нашем еврейском боге. Как же это он, всевидящий и всезнающий, допускает все это?..
От Тарасевичей направляюсь домой. Прохожу через наши ворота и вижу Анюту. Она шагает взад и вперед вдоль здания, где помещается училище. В одной руке, закинутой за спину, белеет истрепанная книжка — арифметика Малшина и Буренина. Другая рука находится около рта — моя учительница грызет ногти. Глянцовиточерная голова, гладко причесанная, низко опущена, а сама медленно ступает, широко расставляя длинные тонкие ноги. На ней форменное коричневое платьице, а на белой пелеринке покойно лежат две черные косички, перевязанные краснрй ленточкой.
Подхожу совсем близко, а она меня не видит — занята зубрежкой.
— А я — вот он! — кричу.
Анюта поднимает голову, и тонкое лицо ее озаряется улыбкою.
— Вот хорошо, что пришел! Тебя нарисовать хотят…
— Кто хочет?
— Один наш знакомый студент. Отлично рисует… Видишь стеклянную галерею? Вон там, в углу двора. Видишь?
Анюта указывает рукой на противоположную сторону нашего двора, где на солнце поблескивает множество маленьких стекол в рамах деревянной галереи. Туда мы и направляемся.
Под галереей в нижнем этаже помещается портняжная мастерская Нухима и его четырех сыновей, а рядом — для малолетних.
Сейчас малыши высыпали во двор и кричат птичьими голосами.
Когда мы с Анютой подходим к галерее, я вижу у открытой рамы молодого человека в серой, ярко вышитой косоворотке.
— Вот я привела его, — обращается Анюта к молодому человеку. [Студент этот — впоследствии известный художник Л. О. Пастернак, отец современного поэта.]
Тот всматривается, проводит рукой по мягким темнокаштановым волосам и велит нам оставаться внизу.
— Я буду, — говорит студент, — рисовать с балкона. Позировать умеешь? спрашивает он меня.
Студент ласково улыбается и внимательно оглядывает меня.
— Он настоящий артист, — отвечает за меня Анюта.
— Смеяться умеешь?
— Умею, — отвечаю я и тут же показываю.
Опускаюсь на корточки, откидываю назад чернокудрую голову, прищуриваю глаза, растягиваю раскрытый рот, и получается такая рожа, что все окружающее меня становится смеющимся.
Заливчато звонко смеются дети, указывая на меня пальцами, стонет и давится хохотом Анюта, смехом наполняются большие добрые глаза студента, и живыми улыбками мне кажутся солнечные зайчики, на белой стене галереи.
— Могу и плач показать, — предлагаю я, почувствовав успех.
— А ну-ка…
Показываю. И снова смех.
— Ну, нет, уж ты лучше смейся, — говорит студент и торопливо раскрывает альбом в парусиновом переплете.
Понимаю, что шевелиться мне сейчас нельзя, и застываю в позе хохочущего мальчугана. Но вскоре мне становится трудно сидеть на корточках и скалить зубы… А студент подбадривает меня, лихорадочно работая карандашами и резинкой.
