Айседоры присутствовал. Из воспоминаний Анатолия Мариенгофа: «Мы сидели с Есениным в ложе бенуара, недалеко от сцены.
Слева, в соседней ложе, были – актриса, актер и нэпман. Нам не пришлось особенно навострять уши, чтобы слышать их болтовню. Члены профессионального союза работников искусств имеют обыкновение говорить значительно громче, чем простые смертные. Они жаждут, чтобы посторонние люди, проходящие мимо или сидящие поблизости, обращали на них внимание… <…> «Знаете ли, друзья мои, – сказал молодой человек с подбритыми бровями, – а ведь это довольно неэстетическое зрелище: груди болтаются, живот волнуется.
Ох, пора старушенции кончать это занятие». <…> Мне было страшно взглянуть на Есенина.<…> «Наши мегеры в ее возрасте с клюками ходят, и на каждом пальце обеих ног у них по мозольному кольцу, – <…> промурлыкало прекрасное существо, которую парикмахер сделал златокудрой. – Клянусь истинным Богом!»<…>Есенин сидел в глубине ложи, прячась от зрителей. «Пойдем, Толя», – процедил он побелевшими губами, почти не разжимая челюстей. Я поднялся с кресла.
Большая Дмитровка, дом 6
Есенин натянул замшевую перчатку на трясущуюся руку. «Есенин!.. Есенин!.. – зашептали вслед приятные соседи. – Муж!.. Ха-ха! Муж старухи!» Надо отметить, что и Анатолий как-то уж слишком смакует этот эпизод. А сколько их было в истории любви двух ранимых и талантливых людей! 28 августа 1923 года бухаринская «Правда» опубликовала анонимный фельетон, не делающий честь этому авторитетному изданию, в котором, якобы от лица Есенина, прямой речью давались воспоминания о его зарубежной поездке с Дункан. Приведу лишь одну, но очень характерную фразу из этого злобного пасквиля: «Какой-то чудак даже сравнил меня с каким-то римским консулом, который, по словам этого чудака, так же любил спать на развалинах Карфагена». Соль этой ядовитой шутки всем была понятна в то время, т. к. в ходу была частушка, сочиненная Николаем Эрдманом: «Куда Есенина занес аэроплан? // В Афины древние, к развалинам Дункан». Друзьям-имажинистам покоя, видимо, не давала эта зарубежная поездка и связь с известной женщиной. Не о подобных ли жизненных ситуациях поэт написал: «Ко всему безжалостно привык…»?
10 мая 1922 года в 9 часов утра Сергей Есенин и Айседора Дункан вылетели в Кенигсберг первым регулярным международным рейсом из Москвы. Есенин летел на аэроплане впервые и очень волновался. Айседора заботливо приготовила в дорогу корзинку с лимонами для своего ангела. Путешественники и провожающие приехали на Ходынское поле в большом красном автобусе. Илья Шнейдер вспоминал: «Конечно, тогда в Москве не было наших теперешних аэропортов. Сидели мы прямо на траве неровного Ходынского поля, знаменитого еще со времен коронации Николая П, когда на этом поле погибли в давке тысячи людей. Сидели в ожидании, пока заправят маленький шестиместный самолетик. Они были первыми пассажирами открывавшейся в этот день новой воздушной линии…» Накануне Есенин простился со своим лучшим другом Мариенгофом. Сергей и Анатолий обменялись стихотворными строками, как и положено у поэтов. Есенин написал «Прощание с Мариенгофом»: «Есть в дружбе счастье оголтелое…», «Дождусь ли радостного дня?// Среди прославленных и юных // Ты был всех лучше для меня…» Мариенгоф – «Прощание с Есениным». И его закончил следующими пророческими строками: «А вдруг – При возвращении// В руке рука захолодеет //И оборвется встречный поцелуй». В эти грустные дни еще один друг мысленно прощается с Есениным… Галина Бениславская запишет в свой дневник печальные слова: «Завтра уезжает с нею». Надолго, как сказал М<ариенгоф>. Хотелось спросить: «и всерьез?» «Очевидно, да! А я все пути потеряла – беречь и хранить ли себя, помня его, его одного? Или – дать захватить себя другому течению… И вместе с тем ужасно – ведь уже, наверное, радости не будет (там, хоть недолго, но была сплошная и радость), не будет у меня и молодости»… А корзинку с лимонами все-таки забыли на земле! Когда легкий самолетик заурчал мотором, Есенин заколотил в стекло. Илья Ильич схватил корзинку, «побежал за самолетом, медленно ковылявшим по неровному полю, и, вбежав под крыло, передал ее в окно, опущенное Есениным».
Ходынское поле еще не застроено
19 июня 1923 года Сергею Есенину было отправлено письмо некой Габриэль Мармион, письмо ее тонко передает состояние души поэта на чужбине. Вот несколько строк из него: «<…> Прошлую субботу выражение вашего лица мне показалось таким жалобно-болезненным, что я пожелала Вам еще горячей вернуться на милую Вам родину. Вы знаете сами, дорогой господин Есенин, какой заботливостью я Вас окружала, и что низко было предположить, что в моем образе действий крылось другое чувство. Мой идеал не сходится с человеком, который Вы есть, кроме того, Вы умеете иногда становиться достаточно неприятным, чтобы заставить забыть, что Вы – очаровательное существо. Но передо мной был только поэт, только мозг, гибель которого я чувствую, спасти который я хотела; это поэта я хотела вырвать из злополучного для Вас бытия, которым является обстановка, в которой Вы пребываете в Париже и везде в Европе с тех пор, как Вы уехали из России. Можно ли подумать без грусти, что уже два года Вы ничего не говорили, что все, что красиво и чисто в Вашей душе, стирается каждодневно от соприкосновения с пошлым бытием.<…> Как я буду счастлива, когда мне напишут, что Вы, наконец, уехали.<…> Однако я подчеркиваю, что для приписываемых мне чувств к Вам странно пожелать это расставание навсегда. Ибо в самом деле я Вас никогда не увижу больше. Это немного больно, я так хотела бы знать о Ваших достижениях…». Есенин бредил родными просторами, ждал свидания с Россией, и вот, наконец, 3 августа 1923 года поэт вместе с Айседорой Дункан поездом из Риги прибывает в Москву, на Виндавский (ныне Рижский) вокзал. Илья Ильич Шнейдер, секретарь Айседоры, позже опишет это событие: «Когда белые фартуки носильщиков рассыпались вдоль перрона цепочкой белых пятнышек, встречающие, как по команде, двинулись по платформе: поезд подходил к перрону. Мы сразу увидели их. Есенин и Дункан, веселые, улыбающиеся, стояли в тамбуре вагона. Спустившись со ступенек на платформу, Айседора, мягко взяв Есенина за запястье, привлекла к себе и, наклонившись ко мне, серьезно сказала по-немецки: «Вот я привезла этого ребенка на его Родину, но у меня нет более ничего общего с ним…» Но чувства оказались сильнее решений». И все-таки это было началом конца их отношений. Медленного, постепенного, незаметного… Поэта коробило от демонстративного эротизма Дункан.
Рижский вокзал
Ему несомненно доносили, что
