Соприкосновение с природой, с землей, свидания с родными местами всегда пробуждали в нем творческую энергию. Он часто говорил друзьям, что, отрываясь от шумной городской жизни, он испытывает чувство умиротворения и что вообще настоящие, лучшие качества человеческого сердца ясней и полней раскрываются среди природы.
Здесь и работалось и думалось лучше.
А любимое занятие — охота — было своеобразным проявлением его любви к природе, к чисто поэтической стороне жизни.
Стоит вспомнить начало очерка «Лес и степь», чтобы почувствовать эту власть природы над душой художника, это радостное ощущение трепета жизни во всем: «Знаете ли вы, например, какое наслаждение выехать весной до зари? Вы выходите на крыльцо… На темно-сером небе кое-где мигают звезды; влажный ветерок изредка набегает легкой волной… Вот кладут ковер на телегу, ставят в ноги ящик с самоваром. Пристяжные ежатся, фыркают и щеголевато переступают ногами… Вот вы сели; лошади разом тронулись, громко застучала телега… Вы едете — едете мимо церкви, с горы направо, через плотину… Пруд едва начинает дымиться. Вам холодно немножко, вы закрываете лицо воротником шинели; вам дремлется. Лошади звучно шлепают ногами по лужам; кучер посвистывает… Светлеет воздух, видней дорога, яснеет небо, белеют тучки, зеленеют поля. В избах красным огнем горят лучины, за воротами слышны заспанные голоса. А между тем заря разгорается; вот уже золотые полосы протянулись по небу, в оврагах клубятся пары; жаворонки звонко поют, предрассветный ветер подул — и тихо всплывает багровое солнце. Свет так и хлынет потоком; сердце в вас встрепенется, как птица. Свежо, весело, любо! Далеко видно кругом… Река вьется верст на десять, тускло синея сквозь туман; за ней водянисто-зеленые луга; за лугами пологие холмы; вдали чибисы с криком вьются над болотом; сквозь влажный блеск, разлитый в воздухе, ясно выступает даль… не то что летом. Как вольно дышит грудь, как быстро движутся члены, как крепнет весь человек, охваченный свежим дыханьем весны!..»
Поездка на берега Десны длилась на этот раз дней десять, а в середине мая в Спасское, в гости к Тургеневу, приехала шумная компания литераторов— Боткин, Григорович, Дружинин.
Гостили они долго и успели изрядно утомить хозяина.
Катанье на лодках, послеобеденные поездки в лес на длинных дрожках — «разлюли», прогулки верхом, бильярд, кегли, шахматы, вино, нескончаемые литературные споры до рассвета и, наконец, затея с домашним спектаклем, для которого сообща сочинили комедию под названием «Школа гостеприимства» и пародию на драму Озерова «Эдип».
Сюжет комедии сводился к злоключениям некоего помещика, легкомысленно зазвавшего к себе в имение множество гостей, которые убеждаются, что все его описания прелестей сельской жизни — пустословие. В его наследственном приюте полнейший упадок, разор, запустение. Комедия заканчивалась пожаром, во время которого добряк помещик (роль, предназначавшаяся Тургеневу) должен был восклицать: «Спасите, спасите меня — я единственный сын у матери!»
Спектакль поставили с декорациями, с занавесом, как в настоящем театре. Зрителями были соседние помещики, вряд ли догадывавшиеся о смысле всевозможных литературных намеков, рассеянных в тексте комедии.
А между тем «Школа гостеприимства» была одним из первых проявлений неприязненного отношения со стороны дворянских либеральных писателей к новой нарождающейся силе в лице Чернышевского. В этой буффонаде он был выведен под видом «желчного литератора».
Так пробовали отшутиться писатели либерального лагеря от важных вопросов, сведя их к мелким выпадам личного характера.
После отъезда гостей в Спасском наступила, как выразился Тургенев, великая, почти монастырская тишина.
И он был несказанно рад этому, потому что мысленно уже готовился к работе над «Рудиным».
А забавы, представление «глупейшего фарса», ликование, шаржи и шутки — все это напоминало чем-то пир во время чумы: в округе стояла засуха, пропали травы, горели хлеба, с юга надвигалась холера, и все с ужасом ждали голодного года.
«Живем мы в невеселое время, — писал Тургенев Сергею Тимофеевичу Аксакову. — Война растет, растет — конца ей не видать, лучшие люди (бедный Нахимов) гибнут — болезни, неурожай, падежи — у нас коровы и лошади мрут, как мухи… Впереди еще не видать никакого просвету. Надо терпеть. Еще разик, еще разик, как говорят бурлаки. Авось, все вознаградится с лихвою.
Читали ли Вы статью Толстого «Севастополь» в «Современнике»? Я читал ее за столом, кричал «ура!» и выпил бокал шампанского за его здоровье…»
Картина, нарисованная в этом письме, будет более полной, если вспомнить о повсеместных крестьянских волнениях и росте революционных настроений среди самых различных слоев русского общества.
Смерть Николая I удесятерила, по словам Герцена, надежды и силы. Ослабление цензурного пресса открыло перед писателями возможность более широкого изображения жизни России.
Отошедшая в прошлое эпоха сороковых годов еще ждала своего художника, хотя шла уже вторая половина следующего десятилетия. Литературе предстояло заполнить этот существенный пробел, вызванный сложными историческими условиями, главным из которых был гнет реакции, особенно усилившийся после 1848 года, вследствие чего круг тем, затрагиваемых писателями, все время вынужденно сужался.
Необыкновенная чуткость Тургенева к общественным веяниям, его способность угадывать потребности века подсказали ему, что настало время показать в художественных образах пройденный этап исторического развития, тесно связанный с настоящим и будущим родины.
Вот почему в самый разгар Крымской кампании Тургенев приступает к работе над романом «Рудин», посвященным людям сороковых годов.
Сначала он намеревался назвать этот роман «Гениальная натура».
Тщательно обдумав композицию романа, он в первый раз в своей практике набросал предварительно подробный план его. И хотя в дальнейшем писателю пришлось, вследствие настояний друзей, несколько раз браться за доработку романа, первоначальная композиция его осталась почти без изменений. Все усилия при доработках были направлены на более четкую обрисовку характера и действий главного героя, его общественной роли и взаимоотношений с окружающими.
Ряд предшествующих рассказов, начиная с «Гамлета Щигровского уезда» и «Дневника лишнего человека» и кончая «Перепиской» и «Яковом Пасынковым», служили как бы этюдами к этому будущему большому полотну. В каждом из этих рассказов Тургенев рисовал эволюцию образа «лишнего человека», то жалкую, то трагическую сторону его существования в условиях крепостнического строя.
