В конце концов не выдержал, накопилось. В двадцатых числах мая после экзамена по изобразиловке, где я заработал в общей сложности на три балла больше, чем он, спускались мы со своего эсхэшовского чердака по нашей злосчастной железной лестнице в столовку с намерением отметить это событие стаканчиком компота. Паханец первоглавный спускался вслед за мною, подталкивая меня своими костлявыми коленками. Классные подельники видели, что он снова задирает меня. На площадке второго этажа я остановился, чтобы пропустить его вперед. Как вдруг драга навалился на меня, левой рукой стал давить мне подбородок, пытаясь перегнуть через перила, а правой схватился за мошонку и стал тянуть ее вверх, то есть начал делать мне ляву — знаменитое эсхэшовское наказание. Я осамел от боли и ярости и не помню, как все произошло — сработал инстинкт защиты, выработанный житухой и отточенный пермяцкими скачками-майданниками. Я вкоротке с силой ударил его одновременно костяшками руки в висок и локтем в сердце. Больно уж он точно подставился. Паханец отлип от меня мгновенно, шатанулся в сторону ступеней, осел, подогнув ноги в коленках, и полетел вниз по скользкой металлической лестнице, пересчитывая ступени. Старинный воровской прием защиты сработал. На мгновение в памяти возник мой тренер-майданник Пермяк, который мутузил меня до посинения в течение двух месяцев, пока не добился абсолютной реакции и не отработал со мною этот воровской удар ближнего боя до полного автоматизма. Как ни странно, в тот момент я ему был благодарен.
Пришел в себя, окруженный спустившимися на площадку одноклассниками. Они с недоумением зырили вниз. Там на полу лежал распластанный пахан. Никто из них не понимал, что произошло. Все видели, как Драконец доставал меня на площадке, как давил подбородок, переваливая через поручень, и вдруг непобедимый брандахлыст, отлетев от меня, лежит без памяти внизу — колдовство прямо какое-то, неправдоподобие, щучье веление! Пока часть пацанья переводила гляделы с пострадавшего на меня, другая часть приводила в себя упавшего с лестницы. Единственные засвидетельствованные слова, которые я, перекрестясь, произнес при падении моего врага, были “скользко ведь…”.
Действительно, увидев распластавшегося, я понял — копец мне пришел, снова жизнь моя станет хайней и майней — пропишут нары. Аж Боженьке покаялся: “Прости и помилуй — не сдержался, не сдержался…”. Но покаялся про себя и на языке своей матушки-польки. Никто не понял, вернее, не слышал моего покаяния. С сотрясением головы и многочисленными ушибами увезли моего битого обидчика в больницу.
На другой день началось следствие. С утра в учебной части меня перекрестно допрашивали двое легавых. Они же вызывали всех моих одноклассников — свидетелей падения пострадавшего. Но никто из школяров не заметил, чтобы я что-то сделал с Драконцем. Наоборот, они все как один говорили, что тот меня донимал, оскорблял, даже рукоприкладствовал. Говорили, что старая металлическая лестница очень скользкая, что упасть на ней ничего не стоит, да и падали все по множеству раз. Просто он поскользнулся и неудачно упал, так как длинный и складываться ему долго. Милицейские дядьки сходили со мной на лестницу и потребовали показать, как он меня наворачивал на поручень. Они убедились, что лестница, и вправду, выношена, вся специальная насечка сглажена добела, оттого скользкая. Пришли к выводу: виновата древняя академическая лестница, не соответствующая правилам техники безопасности.
Через день в школу на машине приехал сам драконский батя и заявил, что я ударил его сына чем-то металлическим и круглым прямо в висок, когда он старался поправить мне прическу. (Прически у меня в ту пору никакой не было, а у Дракоши следов от удара не осталось). И я не ученик СХШ, а социально опасный бандит, и он выведет меня на чистую воду, узнает, откуда я взялся и кто мои родители. И безобразие это мне просто так не пройдет. Точно, вскоре через крупное начальство полковник узнал, что матушка моя — политическая, отсидела десятку в тюрьме за шпионство и сейчас на работу ее никто не берет. Я же — сын врага народа и только год назад привезен в Питер из трудовой исправительной колонии.
Началось новое расследование. Снова стали таскать и трясти моих соучеников, допрашивать меня. Произвели тщательный шмон под лестницей и вокруг. В какой-то щели обнаружили большой серебряный рубль двадцатых годов, и кто-то решил, что этот рубль — вещественное доказательство: им-то я и ударил младшего Дракона. Но поверить в то, что я, нищий, в дырявых карманах своих дешевых шаровар таскаю серебряные монеты, было невозможно. В среде эсхэшатников я превратился в популярную личность и изображался на многочисленных рисунках в образе Георгия Победоносца, побеждающего танкообразного дракона. Несмотря на это под давлением знатного начальственного танкиста меня приговорили к выгону из школы. Бушевавший полковник грозился отправить меня туда, откуда я взялся.
Когда дело стало пахнуть керосином, на дом пришла повестка от надзирающего ведомства с приказом явиться пред очи моего наставника, причем немедленно. Двум смертям не бывать, а одной не миновать, и я выехал в управу. В проходной предъявил повестку и попал в знакомую дежурку с портретами Беломундирного Уса и Козлобородого Феликса. Дежурный почему-то знал обо мне и велел ждать. Через некоторое время боковая дверь за стенкой дежурного отворилась, и из нее вышел мой начальник уже в погонах майора. Он внимательно осмотрел меня, велел пройти в кабинет и ждать. Явился капитан-майор с пачкой каких-то бумаг в руках и, не обращая на меня внимания, начал быстро шелестеть ими, читая. Затем, сложив бумаги в стопку, сказал: “Видишь, какая куча написана на тебя армией?! Ну, говори, художник, худо, и дождь идет, что там произошло, только подробно, как на духу. Учти, что я все и обо всем знаю с двух сторон: со стороны школы и со стороны полковника. Теперь расскажи с третьей — своей стороны”. Я рассказал ему, как Дракон почти с первых дней моего пребывания в школе опускал меня перед классом, постепенно усиливая оскорбиловку, как он измывался над всем пацаньем, как дрочил меня, голодного, жратвой, требуя шестерить на него. Рассказал, как все ненавидят его и боятся иметь с ним дело, даже впал в темперамент и стал ругать Драконца подлючкой, саловоном.
Вдруг мой наставник вдарил майорским кулачищем по столу, рявкнув на меня: “Садись!”. Я сел против него на стул. “Теперь говори, скачек-майданник, что ты сделал с ним, как ты его уронил?” Я молчал. “Не мог же он сам от тебя отлететь?! Чего молчишь?! Говори!” — “Да ничего особенного…” — “Как так ничего особенного? Ты же ему шарабан сотряс! Его лекари выправляли, и — ничего особенного! Ну! Чем ты хитрым его долбанул?” И, перегнувшись ко мне через стол, глядя на меня в упор, медленно, по слогам озвучил: “Что — локоть?”. — “Да”, — сказал я. “Молодец! — вдруг неожиданно крикнул майор, больно хлопнув меня по плечу. — Я так и думал. Другого и быть не могло. Ты, значит, обучен…”
