Лихость ты матросская, чертов глаз! Ломаные весла, грыжа в пуп, лопнувшие тросы, царский рупь, сорванные глотки, восемь баб, штоф без передышки, пятак в дугу...
...комиссия, собравшись 23-го сего июля 1849 года на 84-пушечном корабле "Три иерарха", осмотрев путевой компас, поврежденный падением на него с фор-брам-реи марсового матроса Агафона Иващенко, сорвавшегося при постановке парусов, нашла:
стекло разбито, картушка с магнитами смята и залита кровью, медный котелок измят, компас к дальнейшему употреблению обращен быть не может. Почему комиссия представляет настоящий акт на утверждение вашего превосходительства на предмет отнесения за счет казны стоимости указанного компаса в 72 рубля ассигнациями, как расхода, последовавшего вследствие неизбежной в море случайности...
Гимн парил над пристанью, рекой и набережной медленным полетом императорского орла. Рука матроса дрожала уже непрерывно, красный помпон на французе вздрагивал, старое флотское сердце ликовало, адмиральский взгляд умолял и угрожал.
Неизвестно, кто первый пустил эту ядовитую остроту, - потом в салонах ее приписывали злому язычку баронессы Остен-Сакен, сторонницы германской ориентации. Но аплодисменты опадали, головы отворачивались от гвардейца, французы сухой официальностью погасили восторженное выражение лиц. Смех заменялся пересмеиванием, улыбки - ироническим покусыванием губ по мере того, как острота ядовитой змеей переползала по пристани, наклоняя головы к шепчущим губам:
- Странная, однако ж, аллегория... По мне - это не entente cordiale, а скорее апофеоз 1812 года: посмотрите, он вытряс всю душу из этого несчастного французика... Что это - намек?..
Действительно, француз, висящий на руке русского богатыря, отдаленно, но весьма порочно напоминал патриотический лубок времен Отечественной войны. Это поняли все, кроме адмирала. Острота наконец докатилась и до него, и он запоздало выпил весь ее тонкий яд. Щека его дернулась, и роскошная борода рывком подозвала к себе флаг-офицера.
- Прекратите это безобразие, перестарался, болван! - сказал адмирал сквозь зубы, не отнимая руки от козырька: гимн плыл над пристанью.
Флаг-офицер воткнул в матроса взгляд, как сверло; он вертел им в шатающейся фигуре, но матрос утратил в своем страшном усилии шестое матросское чувство: ощущать на себе взор начальства. Тогда флаг-офицер качнул слегка левым кулаком и произнес нечто свистящее сжатыми губами. Это заклинание привлекло к нему качающийся взгляд матроса. Губы, глаза и брови флаг-офицера метнули судорожную молнию гнева, и матрос сквозь туман последнего напряжения сил все же понял, что он делает что-то не то. Флаг-офицер подогнал его новым неслышным движением губ (в котором, впрочем, явственно обозначилась позорная родословная матроса), продолжая стоять с приложенной к козырьку рукой. Гимн парил над городом величавым полетом царского орла, гардемарины, казаки и онежские близнецы держали на караул, штатские стояли с обнаженными головами, мост подпевал величественные слова, флаг-офицер беззвучно матерился. Федор Громак, крестьянин Тульской губернии, 25 лет, малограмотный, под судом и следствием не бывший, медленно опустил француза на палубу. Пристань плыла перед его глазами затылками и спинами общества, внезапно отвернувшегося, как только двусмысленность аллегории стала всем ясна.
Гимн кончился. Французский матрос, возбужденный мыслью, что фотография его появится завтра во всех газетах, и восхищенный силой русского собрата, протянул Громаку руку, оживленно лопоча патриотические слова. Но тотчас два офицера - черно-золотой усатый француз и бело-золотой высокий русский, одновременно обернувшись, поспешно и негромко выразили на разных языках одинаковую мысль:
- Finissez. Fichtre, espece d'idiot!*
______________
* Довольно. Убирайтесь вон, идиот! (фр.).
- Пошел вон, болван, в катер!
Французский матрос мгновенно спрыгнул в свой катер; русский, пошатываясь, прошел вдоль края пристани в свой.
Там его встретили зависть и насмешка.
- Выслужился? - коротко спросил крючковой. - Рупь или чарку?
- Воды дай, - ответил Громак не по существу, и пока он пил жадно, как лошадь, напрасно проскакавшая мимо нарядных трибун за призом, крючковой продолжал:
- Герой с дырой!.. Не брался бы, коли додержать не мог. Только матросов перед французами срамишь...
Громак выругался вяло и неостроумно.
- Приказали бросить, - сказал он потом и махнул рукой. - А ну их к матери, не поймешь, чего им надо! Пусти, в кубрик пройду, заморился. Сердце у меня болит, тварь, стронул его, что ли...
Он пошел в нос, но из кочегарки вылезла другая голова, курносая и смеющаяся.
- Орел и есть, - сказала она вполголоса. - Верно говорят: "Русский матрос везде орлом: в бою орлом, в строю орлом, на стульчаке - тоже орлом, а под адмиральским орлом - сам мокрая курица..."
- Ну, чего надо? Пристали! - огрызнулся Громак зло.
- А я ничего, - сказал кочегар, усмехаясь. - Смотрел на тебя и смеялся: чисто ученый пес, ей-богу! Позабавил господ, а потом тебя сапогом под хвост, - пошел, мол, боле не требовается... Еще под винтовкой настоишься!.. Поди, поди, отлежись, авось мозги на место встанут!
Громак лег в кубрике навзничь на рундук, смотря вверх внезапно уставшими глазами и удерживая стук перетруженного огромного сердца. Простая человеческая обида бродила в нем, приобретая от слов кочегара необыкновенный оттенок.
- Баре, мать их за ногу! - сказал он вдруг вслух.
В кубрик долетел взрыв оркестра, но он не пошевелился. Торжество продолжалось без него.
Подъехало ландо в четверке белых лошадей, и пожилой француз в мундире и шляпе с плюмажем пронес на пристань свои короткие седые усы, желтую кожу сухого лица и звание посла Французской республики. Морис Палеолог прибыл для встречи президента. Это обозначало скорое прибытие яхты, предоставленной царем для дорогого гостя.
Она показалась на повороте Невы в двенадцать минут второго. Черная, с золотым украшением на носу, с золотой резьбой по борту, яхта бесшумно скользила по реке - единственно молчащая среди грохота салютов, единственно нагая среди пышных трехцветных драпировок, единственно движущаяся среди общей неподвижности. На невысокой ее мачте (единственно прямой среди согнутых в поклонах спин) развевался только один флаг - флаг Французской республики, флаг верной союзницы России. Русские пушки стреляли в него сейчас холостыми залпами так же дымно и громко, как все прошлое столетие, под Бородино, под Лейпцигом, под Севастополем они стреляли в этот же флаг чугунными ядрами.
Так - в дыме залпов, в грохоте орудий, в сверкании штыков и сабель, в подобострастном окружении эполет, киверов, военных мундиров, во всем этом зловещем блеске и шуме консервированной войны - так появился в российской столице он
