Однако губернатор отклонил прошение. Знаете, что сделали эти дети природы? В мгновение ока сдернули с себя передники, обвязали их вокруг шеи и стали плясать в чем мать родила перед дамами, а те, закрывшись веерами, поспешили укрыться в соборе. Когда ступени опустели, Дурной народ с криками удалился, унося передники, потому что добротная материя — это ценность. Сознавая собственную силу, они расположились лагерем неподалеку от города.
Послать против них войска сочли невозможным, равно как нельзя было допустить, чтобы они, снова появившись в городе, шокировали доний и сеньорит. Никто не знал, в какой час Дурному народу вздумается заполонить улицы. В силу сложившихся обстоятельств их просьбу удовлетворили, а Икике обрел спокойствие. Nuda est veritas et prevalebit[285].
— Однако, — сказал я, — что же ужасного в обнаженных индейцах… даже если их двести?
— Трук мой, — ответил немец, — это биль интеец Южный Америк. Я говориль вам, они не умей раздевать себя карашо.
Я прикрыл рот ладонью и отошел в сторону.
Рассказывает о том, как я прибыл на остров хиромантов — резиденцию Поля и Виргинии и уснул в саду
Иные о славе мирской, а другие вздыхают,
Согласно с ученьем пророка, о сладостном рае.
Эх, туже набей кошелек, позабудь про кредит.
Пусть бьют барабаны, их грохот тебя не смутит!
В англосаксонском характере кое-что явно не в порядке. Не успела «Африка» стать на якорь в проливе Пинанга, как двух наших пассажиров обуяло сумасшествие: они узнали, что другой пароход вот-вот отойдет на Сингапур. Если бы они смогли перескочить на него, то выиграли бы несколько дней. Одному небу известно, почему они так дорожили временем. Итак, эти двое бросились в свои каюты и принялись упаковывать чемоданы с таким рвением, будто от этого зависело спасение их душ, затем перепрыгнули через борт и, разгоряченные, но счастливые, отгребли от парохода на сампане. Они ведь путешествовали ради развлечения и сэкономили, пожалуй, три дня. Последнее и служило для них развлечением.
Вы помните описание острова хиромантов у Безанта в его романах «Моя крошка» и «Неужели они стали супругами?»? Пинанг и есть остров хиромантов. Я понял это, когда разглядывал с палубы лесистые холмы, которые господствовали над городом, и полчища пальм в трех милях, где были берега провинции Уэлсли. Сырой воздух словно отяжелел от лени, а под бортом толпились лодчонки, переполненные мадрасцами, которые были обильно увешаны драгоценностями. Безант описал этих людей совершенно точно.
Пронесся шквал, отчего скрылись из виду низкие домишки Пинанга под красными черепичными крышами, а вслед за штормом над миром сгустились ночные тени.
Я сунул в карман двенадцатидюймовую линейку, которой собирался измерить весь мир, чуть было не расплакался от избытка нахлынувших чувств, когда, выбравшись на причал, наткнулся на сикха, великолепного бородатого сикха с ружьем и в белых гамашах. Порой родное лицо подобно глотку прохладной воды в пустыне. Мой друг оказался родом из Джандиала в округе Умритсар. (Бывал ли я в Джандиале? Это я-то?) Я начал выкладывать новости, какие мог припомнить: об урожае и армии, о перемещениях «больших людей» на дальнем, далеком Севере.
Сикх сиял. Он служил в военной полиции, ему нравилась служба, но, как он выразился, «слишком уж далеко от дома». Работы было немного, а китайцы почти не доставляли хлопот. Они ссорятся между собой, но «с нами стараются вести себя благоразумно». Затем этот крупный, важный мужчина удалился вразвалку вместе со всем колыхавшимся в ногу полком пионеров, а я воспрянул духом при мысли о том, что Индия (ведь я только притворялся, что ненавижу ее) в конце концов не так уж и далека.
Вам знакома наша неискоренимая привычка с недоверием относиться ко всему, что бы ни исходило из провинции? Например, в Калькутте изображают изумление, оттого что в Аллахабаде обзавелись приличным танцевальным залом, в Аллахабаде ахают, правда ли, что в Лахоре есть фабрика, где производят лед? А в Лахоре, кажется, только делают вид, будто верят, что в Пешаваре все ложатся спать, не расставаясь с оружием.
Увидев в Рангуне паровой трамвай, я был приятно удивлен, а за Моулмейном вообще ожидал встретить задворки цивилизации. Я был наказан за собственное тщеславие и неведение, когда в Пинанге столкнулся лицом к лицу с деловой улицей из двухэтажных домов, которая пестрела вывесками, кишела наемными повозками, и прежде всего джинрикшами[286].
Рикши — народ терпеливый и многострадальный. Извозчик со зверской физиономией, который вез меня в экипаже к водопадам, что находятся в пяти милях от города, старался переехать колесами каждого встречного рикшу или нещадно стегать его кнутом.
Я ожидал, что здания быстро уступят место густым посадкам кокосовых пальм, однако они продолжали заполнять собой улицы, похожие на Парковую или Мидлтон в Калькутте. Домишки со ставнями на окнах (полукровки, нечто среднее между индийским бунгало и рангунской лачугой, которая напоминает кроличью клетку) утопали в зелени разнообразных растений и кротонов, которые достигают здесь высоты небольших деревьев. Время от времени у обочины пламенел фасад китайского дома (сплошная резьба, окрашенная киноварью, сажей и золотом) с неизменным шестифутовым фонарем над дверным проемом. За домом в ухоженных задних двориках мелькали странно подстриженные кусты.
Кое-где по обе стороны от дороги тянулись ряды туземных домишек на сваях; их затеняли вечнозеленые кокосовые пальмы, обремененные молодыми плодами. Горячий воздух словно пропитался благоуханием всевозможных растений, но все же это не был запах земли после дождя. Какая-то пташка подавала голос из чащи, а в холмах, к которым мы приближались, слышалось бормотание грома. Все вокруг дышало покоем, а пот струился по нашим лицам ручьями.
— Вам придется сойти и подняться пешком вон на ту гору, — сказал возчик, указав на невысокий барьер-ограждение ухоженного ботанического сада. — Экипажам дальше нельзя.
Мышцы словно налились свинцом, дышалось как в турецкой бане. Даже почва, казалось, трепетала от избытка тепла и влаги, а странные деревья (сонливость одолела меня, и я не стал читать таблички, написанные рукой оскорбительно деятельного человека) были влажными и теплыми тоже. Где-то журчала вода, но не хотелось ничего слышать, потому что жара сморила меня. Тучное облако, словно стеганое одеяло на гагачьем пуху, плотно окутывало вершину.
К вечеру добрались они до страны,
Где, казалось, царил вечный день.
Я присел там, где стоял, потому что увидел тропу — грубые ступеньки, круто уходившие вверх, и на меня будто что-то нашло. Это было словно толкование сна: я находился у входа в неглубокое узкое ущелье, в том самом месте, где присаживались лотофаги, когда заводили свои песни, и я узнал водопад. А воздух в ушах «дышал, подобно человеку в тяжелом забытьи».
