д. А сам, помимо того, пустил в дело одну из своих опытных агентш, жену городового Федосову.
И вот в один прекрасный день камера Антиповой отворилась и представляющийся пьяным городовой с бранью и проклятиями втолкнул туда упирающуюся и кричащую новую «арестантку». Это была моя агентша Федосова.
Оставшись наедине с Антиповой, после того как городовой, как настоящую арестантку, водворил ее в камеру, Федосова начала громко плакать и проклинать полицию, чем, естественно, возбудила сочувствие Антиповой.
Слово за слово, и к вечеру между двумя женщинами установились самые дружеские отношения.
Так прошел весь день и ночь.
На следующий день на смену для караула арестантов вошел городовой Федосов (муж агентши), сильно пошатываясь и бормоча что-то невнятное.
При виде этого стража Федосова на ухо сообщила своей соседке, что как только этот проклятый городовой уляжется на деревянную скамейку и захрапит, она, Федосова, намерена бежать.
— Я знаю здесь все входы и выходы, а этот пьяница будет лежать как колода, — добавила Федосова.
— И я с тобой, — проговорила Антипова, соблазняясь намереньем Федосовой.
— Как хочешь! — безразличным тоном сказала последняя.
Городовой начал похрапывать, а Федосова и не думала приводить в исполнение свое намерение.
Она о чем-то задумалась.
— Ну что же ты?
— Да вот думаю, что убежать-то мы убежим, а куда я затем денусь? Полиция начнет разыскивать, надо на первых порах уехать из Питера, а потом, когда горячка пройдет, можно и воротиться. Беда только в том, что уехать из города и прожить на стороне — на все это надо деньги, а у меня медный пятак за душой. С ним далече не уйдешь!
— Ну, об этом не сомневайся! — с самодовольствием проговорила Антипова. — Деньги у нас будут. Правда, у меня с собой в чулке всего двугривенный, но нам только дойти до Смоленского кладбища, и у нас тысячи будут. На все хватит...
— Ну, тогда медлить нечего, иди тихонько к двери, а я за тобой. Надо наблюдать за солдатом. Ишь как, собака, храпит!
Антипова начала медленно, на цыпочках, приближаться к заветной двери, за ней следовала в трех шагах Федосова, не спуская глаз с городового.
Когда Антипова приотворила дверь из камеры, Федосова, проходя мимо мужа, успела шепнуть: «На Смоленское кладбище» — и тотчас догнала Антипову, которая ничего этого не заметила.
Нечего и говорить, что беглянки без всяких препятствий выбрались на свободу из полицейской части и после двухчасовой ходьбы достигли Смоленского кладбища.
У ворот кладбища уже стояли сторож и какой-то молодой малый, одетый в большие сапоги и пиджак.
Проходя ворота, Федосова мигнула этому незнакомцу, зорко смотрящему на Антипову.
Тот же в свою очередь сделал знак рукой, как бы говоря: «Будь покойна, все наготове».
Антипова скорым шагом шла вперед по мосткам кладбища.
Вот пятый, шестой и седьмой разряды пройдены, а Антипова все идет вперед, ища глазами на заборе какого-то известного ей одной знака. Федосовой начало овладевать беспокойство.
Пройдя мимо седьмого разряда, Антипова на мгновение остановилась, подошла близко к забору и, увидев на последнем мелкую надпись красным карандашом: «лево», свернула с мостков в левую сторону и сказала следующей за ней по пятам Федосовой: «Теперь и конец близок».
Уже вечерело. Кладбище погружалось во мрак, когда обе женщины подошли к могиле с покосившимся крестом.
— Муженек мой покойный здесь лежит, — сказала Антипова, — денежки-то стережет!..
Она нагнулась и начала разрывать могилу в известном ей месте.
— Мы эту работу мигом за вас окончить могим-с... — сказал вдруг как из-под земли выросший парень, которого они встретили у ворот кладбища. С ним было еще два человека.
— Сыщики!.. Бежим! — с деланным испугом проговорила Федосова.
— Ну, зачем же бежать, — усмехнулся парень.
Женщин задержали, а из могилы вырыли пакет, завернутый в газетную бумагу, с четырьмя тысячами рублей с лишком... Процентные бумаги отца П. здесь были все до единой.
— Ну, что, матушка? — сказал я Антиповой, когда ее привели. — Не уберег муж-покойничек денег-то? А?
Антипова угрюмо промолчала...
Москаленко пошел в арестантские роты.
События, о которых я хочу рассказать, происходили давно и как раз под Рождество. На льду речушки у Средней Рогатки полиция нашла убитого и ограбленного, в одном белье, мужчину. Голова у него была проломлена, на шее затянута веревка, к концу ее привязан черенок от деревянной ложки.
Я подъехал в одно время с властями. Осмотрев труп, я подумал, что убивали в другом месте, а сюда его приволокли, для того и черенок пристроили — легче тащить. А следов нет, снегом запорошило.
Вначале никто из местных не мог опознать убитого, только вдруг бежит женщина, красивая, лет сорока пяти, беременная. Подбежала, увидела труп, всплеснула руками и заголосила:
— Сын мой, сыночек! Колюшка мой родной!
Я к ней.
— Позвольте узнать, кто вы будете?
— Я Анна Степанова, а это сын мой Николай.
Говорит так бойко, ясно, а сама трясется.
— А кто вы такая?
Она объяснила, что живет в получасе ходьбы от этого места и имеет маленькую сапожную мастерскую.
— Пойдем, — говорю, — к вам, пока его уберут да доктор осмотрит.
Пошли. Она плачет, убивается, а я ее утешаю.
Приходим. Домик такой чистенький, две комнатки и большая мастерская, а при ней кухня. Вошли мы в комнату, я снял шубу, сел и повел с ней беседу.
— Как звать вас? — спрашиваю.
— Анна Тимофеевна.
— Что же, Анна Тимофеевна, любили вы сына вашего?
Она опять залилась слезами.
— Господи, — говорит, — как же не любить-то! Один он у меня. Покойник умирал, только о нем думал...
— Так вы вдова? — спрашиваю и на ее фигуру смотрю.
Она смутилась.
— Вдова. Восьмой год.
Я сделал вид, что ничего не заметил, и дальше про сына спрашиваю, любил ли он ее, путался ли с кем, пил ли.
— Смирный был, непьющий, почтительный. На Путиловском заводе работал и жил там, комнатку имел. По субботам прямо ко мне, и все воскресенье у меня. А в понедельник поднимется в пять часов — и на завод. И теперь шел, голубчик, да не дошел!.. — И снова плачет.
— А получал много?
— Какое! Восемь гривен в день.
— Как же так? Сына любите, достаток у вас, видимо, есть, а он за восемьдесят копеек работал?
