Лёня был, говорят, противный мужик, холостяк. Он приходил домой, закрывался в своей комнате и через пять минут выходил оттуда совершенно пьяным. Выйдя на кухню, он откровенно делился с соседями мыслями об их жёнах: что сегодня он трахнул бы вот эту бабу, а завтра — вон ту. Как-то Вася урезонил его матом, Лёня обиделся и стал гоняться за ним с ножом. Тогда Вася угостил его гаечным ключом. Лёня затих.
А через какое-то время соседи, как всегда, все вместе отмечали на кухне чей-то день рождения. Вдруг слышат: с чёрного хода какие-то странные звуки. Лётчик Максимыч высунулся и видит: Лёня перепутал чёрный ход с туалетом и поливает нижние этажи. Максимыч говорит: "Лёня, мы кота ругаем, а ты..." На что Лёня назвал его паскудой. Максимыч схватил его за грудки и потребовал извинений, а когда Лёня отказался, стукнул головой об стенку. Опять спросил:
"Извинишься?" Лёня опять наотрез отказался, и Максимыч снова стукнул его об стенку. На другой день Лёня заболел воспалением лёгких, а через четыре дня умер. Максимыч к лету получил его комнату, отремонтировал её, поставил аквариум и сам поселился.
В день нашего приезда, вечером, а пожалуй, что и ночью, Вася ходил возле туалета, время от времени стучал в дверь и тоскливо звал: "Панков, а Панков! Ты что там, уснул, что ли? В туалете спать не полагается".
Туалет вообще был местом конфликтов, ввиду перенасыщенности жилья.
— Она говорит: "Целый день в туалет не попадёшь", — рассказывал Вася про Люську. — А я ей говорю: "Ты встань с утра пораньше, просрись как следует — и все". Правильно, ёлки зеленые?
"Рыбой не пахнет?" — спросила Зина, протянув ко мне руку. "Нет", — понюхав, ответил я, несколько удивлённый. "Ну вот, а они говорят, что от женщин всегда рыбой пахнет", — торжествующе повернулась она к мужчинам. "Да воняет", — добродушно отмахнулся Максимыч, разливая самогон. "Тухлой селёдкой", — подтвердил Вася, беря стопку.
— У меня мать баптистка, — сказал как-то Вася мимоходом. И вот приехала мать — высокая, статная, сухопарая старуха, глядевшая спокойно и твёрдо, несколько отстранение, с высоко поднятой головой. Она напоминала птицу — журавля или страуса. Весь вид её был несколько немецким, как и подобает баптистам. Запомнились морщинистые руки с крупными, рельефными жилами, тонкий шейный платок. Ходила она с непокрытой головой, никакого намёка на крестик (в виде цепочки или тесьмы) не было. Разговоры вела исключительно благочестивые и всех звала на молитвенные собрания в Малый Вузовский переулок, в особенности художника Сашу Панкова.
Однажды ночью на кухне разгорелась экклезиологическая дискуссия. Зачинщиком её был, надо полагать, Максимыч — умелый и опытный полемист. Я потому так говорю предположительно, что, когда я вошёл с чайником, дискуссия была в самом разгаре. Максимыч и Вася сидели, откинувшись на табуретках, держа каждый недопитую стопку белесого, второй пробы, самогона. Васина мать-баптистка — величественная и грозная, склоняющаяся к закату дней, но необычайно живая, слегка простоватая, но с заметным отпечатком просвещённости и внутреннего глубокого пафоса на . вдохновенном лице слегка германского вида — стояла, подбоченясь, у газовой плиты, спиной к ней, лицом к мужчинам. Зина и Неля застыли, одна на стуле у двери, другая, с дымящейся сигаретой, — в дверном проёме.
Кухня и раньше была местом жарких дебатов. Своих мнений никто не скрывал, даже если это были спорные мнения.
Так вот, однажды ночью на кухне разгорелась экклезиологическая дискуссия. Затеял её пилот Максимыч, с задором спросивший, что же это за вера такая — баптистская: "Ведь наш русский царь-то был — православный? А вы, выходит, вере отцов изменили". "Картинкам молитесь", — отпарировала старуха. "Я был в православной вере крещён, — сказал Вася. — И ты, мать, тоже". "Мать-то разобралась, что к чему", — возразила она, не сдаваясь. "Разобрались, когда пое...", — подытожил Максимыч. Но Васину мать не так-то просто было сбить с толку. И она перешла в наступление — прошлась насчёт пьянства. Зина и Неля внимательно следили за ходом дискуссии.
— Попили, пожрали, поспали, посрали, — бодро констатировал художник Саша Панков, проходя по коридору.
— Это точно, — одобрил Вася Жуйков.
Они напивались до потери сознания, и странно, как ещё остались живы. (Вася упал и рассёк себе бровь.)
Алиса рассказывала, что однажды вечером на кухне Люся сказала Зине нечто нескромное с намёком на Васю, возбудившее жгучую Зинину ревность, хотя кому он, такой замухрышка, нужен. Зина, недолго думая, кинула в неё горячим чайником. Вася встал между ними, и кипяток, предназначавшийся Люсе, вовремя присевшей, шмякнулся из перевернувшегося и ударившегося об стенку чайника ему на спину. Истолковав Васин порыв в пользу завизжавшей Люси (которой несколько горячих капель все-таки перепало), Зина кинулась схватить её за горло, а коль скоро Вася стал на пути, вцепилась ногтями в его обваренные плечи. Вася завопил благим матом. Осознав весь ужас своей ошибки, Зина побежала звонить в "скорую помощь", но вместо того, чтобы объяснить толком, что и где произошло, твердила только, что Люська — б... Когда "скорая помощь", с трудом докопавшись до истины, приехала, глазам врачей предстала обнажённая Васина спина, покрытая волдырями, сам Вася, лежащий на животе и матерящийся уже обычным образом, без благости, а также Зина и Люся, хлопочущие около него с содовыми примочками. Врачи в свою очередь выматерились и уехали.
Русскому человеку необходимо кого-нибудь ругать — для самоуважения.
Максимыч положительно, хотя и не без иронии, относился к войне Ирана с Ираком:
— Чурки чурок бьют.
— За колбасой очередь, как в мавзолей, — сообщила Ира.
Все были уверены, что когда умирает известный актёр, игравший Ленина, его кладут в мавзолей взамен предыдущего лауреата. А вместо Брежнева — артист Матвеев.
Мне приснилось, как один сосед рассказывал другому:
— Помню, было дело на фронте. Зашли мы на хутор, выпили там самогонки. Усталые были, голодные. И так я тогда блеванул!
Другой закурил и ответил:
— Понятное дело — война.
Неспособные целенаправленно мыслить, с путаными, смутными ощущениями — не в мозгу, а где-то в области предсердия, печени, почек, — вожди народа с трудом прочитывали по складам неизвестно кем написанные для них и оттиснутые печатными буквами речи.
Я все думал — куда подевалась "чёрная сотня"? А она вся перекрасилась в красный цвет.
"Ты не понимаешь? Ты не понимаешь?" — вопрошали они давящим полушёпотом. А это значило — правила блатного мира, воцарившегося в стране. "Ты не понимаешь?" Нет, не понимаю.
