— Слыхали… Сергей Федорович?
— Да.
Григорьев постоял, что-то припоминая. Потом сказал:
— В Древнем Риме, когда возникали трудные для государства моменты, говорили, кажется, так: «Кавэант консулес».[30]
Сергей Федорович проверил пульс у Гельвиха.
— Лежите спокойно, генерал. Анализы у вас хорошие. Ждите полного выздоровления.
В зоне я встретился с Купцовым.
— Знаешь, Михаил Григорьевич, что вытворил наш начальничек с Гельвихом?
Он махнул рукой:
— Да, знаю!.. Тебе, слава богу, не пришлось быть на Колыме. Тут цветики, а ягодки — вон там. Покушал я их в конце тридцатых годов!.. А что касается карлика Этлина, я его «ндрав» впервые познал на Тайшетской пересылке. Он там начальствовал в звании капитана. Теперь, видишь, выслужился… Затем имел удовольствие быть с ним в Братской больнице. Меня привезли туда к протезисту… я все зубы на Колыме потерял!.. и оставили работать в аптеке. Этлин, хорохорясь, сжимая и без того узкие щелочки глаз, предупредил меня: «Здесь я в два раза строже, чем на пересылке. Хочешь жить — придержи свой длинный язык, а то совсем дара речи лишишься!» Я ответил, что меня всего лишили, но правду в лицо все равно говорить буду. Честность, мол, не отняли. Он зло выкрикнул: «А мы отнимем!»…
Купцов пососал трубку и, прищурясь, сказал мне:
— Между прочим, карлики, желающие, корысти ради, прослыть великанами, идут на любую гадость, даже на преступления!
Вскоре грянул гром и над терапевтом Штейнфельдом.
Надзиратель Вагин запоздал снять утром замок с дверей барака, в котором спал дежурный врач. Штейнфельд пришел в пищеблок после того, как там уже все были на местах. Вагин, ругаясь, прогнал доктора. Потом заглянул к нему в корпус и, облизывая губы (подкрепился на кухне!), виновато спросил:
— Обиделся?.. На волю выйдешь, приду к тебе лечиться, так в очередь, должно, поставишь?
— Я вас и в очереди не приму! — отрезал Штейнфельд.
Вагина передернуло. Он ушел на вахту и сразу же настрочил рапорт, будто Штейнфельд проспал и сорвал завтрак.
Перед разъяренным майором стоял ни в чем не повинный доктор.
— Врете! — кричал Этлин, выкатывая мутно-серые глаза и не желая слушать объяснений.
— Я, гражданин начальник, никогда не лгу, — спокойно заметил Штейнфельд. — Не выношу, когда и другие лгут, кто бы они ни были… Позавтракать успели все. Работяги вовремя вышли на развод. А Вагин просто непорядочный тип.
— «Тип», «тип»!.. Все у вас типы!.. Да!.. Мне доложили, что вы читаете «Капитал» Маркса?
— Читаю.
— Откуда у вас эта книга? Кто разрешил?
— Бандероль получил от дочери… А разрешил оперуполномоченный.
— Гм!.. Критику на марксизм наводите? Бросьте эти штучки!
Штейнфельд улыбнулся.
— Интересуюсь процессом обращения капитала, гражданин майор.
— Знаем вас!.. Маскируетесь!
— Я никогда не скрывал своего лица коммуниста.
— Он — коммунист, а? Как только язык поворачивается!.. Я научу вас порядку!.. В карцер!..
Доктора посадили на пять суток строгого режима: холод, без теплой одежды, полмиски баланды в день.
Под вечер пришел в бухгалтерию лейтенант Клиник, начальник снабжения. Всегда вежливый, он на этот раз даже не ответил на приветствие. Сел на табурет возле Дидыка, опустил голову, молчал. Так молчат люди, когда на них сваливается большая беда.
Дидык и я переглянулись.
— Нэ пытав вас, гражданин лейтенант, знаемо, що стряслося, — сказал Харитон Иванович.
Клиник не поднял головы.
— Товарищ Сталин…
Я выскочил во двор. Очевидность случившегося была теперь бесспорной. Сталин умер! И это, уже неотвратимое, с новой силой ударило в сердце. Я ходил по зоне, не понимая толком, куда, зачем иду. Слезы душили меня. Инстинктивно поворачивал, когда близко обозначалась запретка — протянутая от забора в глубь территории колючая проволока. Сталин!.. Слишком многое связано в нашем сознании с именем этого человека. И слишком многого, видно, мы еще не знаем… Мне тогда казалось, что умерла всякая надежда на освобождение…
…Утром Дидык и я сложили в одну миску свой завтрак — ячневую кашу, два куска селедки, сверху — плавленный сырок из посылки. Как бы передать это в карцер Штейнфельду?.. Хорошо бы еще и телогрейку…
Забежал в бухгалтерию, как всегда, на минутку Федя Косой. Последнее время он заметно изменился, стал тщательно бриться, ходить в галстуке. Уж не жениться ли собрался? Хотя кто за него пойдет? Ни двора ни кола… Да еще бывший заключенный!
Мы поделились с ним своей затеей насчет Штейнфельда. Не смог бы он посодействовать?
— Меня в это дело не впутывайте. Табачок ему — пожалуйста, нате!
Он вынул из кармана пачку махорки.
Позже в каптерку зашел Рябченко. Попросил спичек. Задумчиво сказал:
— Сумлеваюсь: кто вы такие по правде?.. Одни плачут, другие в ладоши хлопают, что помер… А ты чего тут мерзнешь? Иди в барак. Кому надо — кликнет.
«Попросить его? — подумал я. — Кажется, в нем колыхнулось что-то человеческое…»
— Гражданин надзиратель, устройте одно доброе дело.
— Доброе — не худое. Чего надо?
— Штейнфельда в карцер упрятали…
— Нехай с майором в пререкания не пущается.
— Да ладно, это их дело, разберутся. А вот холодина там и есть не дают. Загубят старика… Он знаете какой доктор? Первоклассный сердечник! Скольких от смерти спас!..
— Ну чего, чего, говори?
— Нельзя ли… ватник и мисочку? Это моя и Дидыка просьба к вам, гражданин начальник… как к человеку. Тоже и у вас сердце может заболеть…
Рябченко сдвинул треух, кривыми пальцами погладил затылок.
— Э, давай!.. На хорошего человека и я хороший, а на сукинова сына — сам сволочь!
Штейнфельда освободили из карцера досрочно. Настояла Анна Васильевна Гербик — вольнонаемный врач. Она никого тут не боялась.
Леонид Григорьевич пришел в бухгалтерию и, ни слова не говоря, обнял меня и Дидыка…
В Москве хоронили Сталина.
С утра в лагерной зоне — ни единой начальственной души. Только надзиратель Вагин прошелся по баракам. Пошумел на тех, у кого на спинах выцвели лагерные номера, и вдруг, ни с того ни с сего, выгнал во двор врачей Григорьева, Штейнфельда, Ермакова и трех фельдшеров. Выдал им лопаты. Заставил перекладывать снег с места на место. Продержал медиков на морозе больше часа.
У нас — семь вечера, темно. В Москве — полдень. Я и рентгенотехник Николай Федорович Кунин, беседуя, ходили взад и вперед от рабочего барака до ворот вахты. На столбе горела лампочка, бросая нам под ноги молочную полосу света.
