Нагнувшись ко мне, Гуральский полушепотом сказал:
— Шекспир и тот никогда не додумался бы до подобных страстей человеческих!..
Он завертел головой. Судороги пробежали по его лицу. Потом как-то сразу подтянулся и уже спокойно разглаживал сухую кожу на щеках.
— Ваша судьба, очевидно, тоже книга за семью печатями? — спросил я, чувствуя, что в этом щупленьком, неврастеничном человеке живет могучая вера в правду.
— Да, вы угадали. За семью печатями и за десятками тюремных замков!
И он начал охотно рассказывать о себе.
— Встречался я с Лениным, мне поручения давал, сам Владимир Ильич… Вместе с Луначарским занимался журналистикой… В Коминтерне сотрудничал… Был и на подпольной работе в Германии, под кличкой «Клейн»… Участвовал в Гамбургском восстании… Был знаком с Тельманом, Жаком Дюкло, Торезом… В капиталистических странах, кажется, нет тюрьмы, в какой бы я не сидел, как коммунист… И вот угодил в свою… Сам полез в ящик Пандоры!
Он согнулся, застонал.
— Печень, чтоб ей!.. Принес в МГБ, во второе управление, реляцию. Как полагаете, на кого?.. На Берия! Клянусь жизнью!.. Написал, что его окружение враждебно партии и народу… У вас, мол, здесь свил гнездо иностранный шпионаж!.. Меня, конечно, сочли за умалишенного. «Кто вы, Гуральский?» Говорю: старший научный сотрудник Института истории Академии наук, в партию вступил, когда вас еще на свете не было. «Вы понимаете, в какую историю лезете?» Я сказал, что да, вполне. Большевики, мол, когда идут в бой, то знают, за что!.. Ну, меня тут же и оформили… Все я потерял, кроме чести… Но увидите, был прав! Наступает, по выражению Ленина, время срывания всех и всяческих масок.
И действительно, скоро мы услыхали по радио (в бараках установили радиоточки) об аресте Берия.
В каптерку пришел Купцов. В зубах дымилась трубка. В его рюкзаке хранилась коробка «Золотого руна» (прислали в посылке). Коробку в барак не брал, набивал трубку в каптерке, курил в отдалении, не хотел раздражать других запахом дорогого табака. А тут пришел и забрал.
— Просят, чтобы в открытую курил. Волей, мол, пахнет…
— Ну, как чувствуем себя, Михаил Григорьевич?
— Прекрасно! Силишка есть. — Он похлопал себя по бицепсам.
— А как здесь? — Я указал на грудь. — Растаяло?
Он прикрыл глаза, утвердительно кивнул головой и двумя пальцами подбил кверху еще больше отросшую бородку.
— Вхожу в прежнюю форму. Как и в юные годы, снова стану Муцием Сцеволой! — добродушно улыбнулся Купцов. — Ты читал легенду о сотнике-латинце?.. Он пришел парламентарием в Древний Рим, к этрускам, и предложил им сложить оружие. «У меня сорок тысяч, а у вас десять! Что это за войско?» — презрительно заявил ему вождь этрусков. «Хотите знать, какое у нас войско? — переспросил Муций Сцевола. — А вот какое!» Он сунул левую руку в пламя костра. Стоял, не шелохнувшись, пока рука не сгорела!.. Меня ребята-однокашники и прозвали Муцием за то, что не боялся огонь в руках держать…
Михаил Григорьевич протянул мне левую руку.
— А ну, жги! — раскатисто засмеялся он. — Даю слово: теперь мне никакой огонь не страшен!
Прижимая под мышкой коробку «Золотого руна», он направился в барак.
Однажды в необычное время в бухгалтерии появились Симпатяга и светловолосый старший лейтенант Панкратов — инспектор по спецучету, в прошлом летчик, в силу каких-то обстоятельств очутившийся в системе Главного управления лагерями. К заключенным он относился чутко, часто приходил в бараки побалакать и «забить козла», наведывался в кухню к Николаю Павлову (Коля за старшего поварничал) пропустить кружку кислого хлебного кваса.
Уже вечерело. Дидык, Рихтер и я копались в огороде: заключенным, работавшим в зоне, отвели участки земли для «индивидуальных грядок», на которых мы и посадили лук, редиску и огурцы (семена прислали Дидыку из Киева).
— Эй, мичуринцы! — позвал Панкратов. — Оформлять генерала на этап! Белье, телогрейку, штаны — все первого срока!
Обрадованные за Гельвиха (и за себя тоже), мы спешно составили документы. Симпатяга молча подписал ордера, ушел. А Панкратов задержался и, оглянувшись, сказал вполголоса:
— До вас черед тоже дойдет. Точно! Это говорю вам я, Панкратов Анатолий Потапыч, понятно? Условились: как поступит вызов на тебя или на тебя, — пол-литра на бочку! А?.. Цыть!
Засмеялся и направился к нарядчику.
Нарядчиком был Ираклий Алимбарашвили — горластый и веселый грузин. Ираклий, несмотря на свою кнутовую должность, был любимцем на колонне.
К Гельвиху он вошел с горящими глазами.
— Дорогой, собирай манатки. Завтра едешь Москва!
— Куда-а? — недоверчиво переспросил Гельвих.
— Москва, столица мира! Получай бушлат первого срока!
— Не поеду.
— Вва-х! Ты смеешься на меня? — Ираклий выкатил глаза. — Домой, домой!
— Вот потому и не поеду.
Растерянный Алимбарашвили стоял посреди комнаты, теребил черные усики.
— Не надо шутить, дорогой. Ты же первой пташкой летишь на волю, генерал!
— Я уже сказал…
Алимбарашвили кинулся к майору Кулиничу.
Кулинич — к Гельвиху.
— Вас отзывает правительство, товарищ генерал! Освобождают вас, понимаете?
— Понимаю, товарищ майор.
— Значит, надо собираться.
— В таком виде не поеду. Я не заключенный. Я генерал. И будьте любезны… доставить мне полную форму!
Генеральская форма была доставлена.
Перед ужином, когда уже опустились на землю тени и солнце, разбросав красновато-золотистые блики, уходило за горизонт, к четвертому бараку подъехала бричка. В нее впрягли крупную лошадь рыже-чалой масти. На вахте сидел вольнонаемный фельдшер. Ему поручили сопроводить Гельвиха до Красноярска, где генерал должен был сесть на самолет.
Около барака толпились заключенные. Два санитара осторожно (не так, как когда-то на допрос к Этлину!) вывели под руки Петра Августовича в генеральской фуражке, шинели, ставшей непомерно широкой, в брюках с лампасами.
Гельвих взглянул на стоявших кучками людей. Поднес руку к козырьку. В ответ грянули аплодисменты, раздались возгласы:
— Счастливого пути, генерал!
— До свидания, товарищ!
Гельвих закивал головой. Расцеловался с доктором Григорьевым.
— Вот и наступило полное выздоровление! — сказал Сергей Федорович.
Поддерживаемый десятком рук, генерал взгромоздился на сиденье.
Кулинич взял лошадь под уздцы.
— Но-о, пошла!
Длинноногий майор вел лошадь, как на параде. Я широко шагал сбоку брички. У ворот вахты обнял Петра Августовича. Гельвих потянулся к моему уху и, подмигнув, тихо сказал:
