существованию.
А еще – невообразимое количество икон, среди которых множество в серебряных окладах и с многоцветной эмалью. Немало их покрыты были пылью, плесенью, испорчены грибком – до них не доходили руки их владельца-реставратора.
И то же самое – с книгами: в ящиках на чердаке уже возились мокрицы. В доме был сундук, набитый наиболее любимыми Ильиным книгами – он и сидел на нем, однако же и там уже густо цвела плесень. В этом немыслимом количестве старины были микроскопы разного времени, граммофоны, монеты разных стран и веков, телескопы и ордена в большом ассортименте, бронзовые и чугунные статуэтки, вазы из фарфора и хрусталя. Впечатление было, что собирал он все подряд, на чем лежал хотя бы слабый отпечаток канувшего времени.
А еще обнаружилось двести килограмм серебра. Но не серебряного лома, не монет серебряных, а произведения знаменитых мастеров давнишнего времени – Хлебникова, Фаберже и других.
Корм для домашних кур в этом доме размешивали ложкой Фаберже.
Все это грузили в мешки и выносили, чтобы вывезти. Набралось около пятнадцати или двадцати грузовиков.
Словом, это было чистой воды ограбление, устроенное государством. А в основе его лежало – отсутствие форменного завещания. Слабых возражений племянницы, что еще не прошло положенных шести месяцев, никто не слушал. Когда она позднее обратилась к адвокатам, ни один из них не осмелился выступить против воли всесильного государства. Всего было изъято четыре тысячи предметов и несчетное количество икон и книг.
Что же за личностью был этот владелец самой большой в Украине (а то и в целой Европе) частной коллекции? Это выяснилось постепенно и далеко не полностью.
Многое стало ясно из туманной биографии этого человека, одержимого страстью. Родился он в двадцатом году, а начало коллекции положила его мать, женщина явно незаурядная. Была она старинного дворянского рода Римских-Корсаковых (нет, никакого отношения к композитору), знала три европейских языка, много читала, получила прекрасное образование и сумела что-то из семейного наследия сохранить в те годы повсеместных экспроприаций.
Эх, знала бы она, что именно изъятие постигнет спустя десятки лет ее удачно утаенные от грабежа любимые вещи!
Она вышла замуж за пролетария, очень способного человека (дорос он до директора большого завода), тоже не чуждого собирательству. Так что их сын с раннего детства окунулся в атмосферу любви к уходящему предметному миру, а в частности – обучился переплетному мастерству. (Книг на французском и других языках было довольно много в собрании Ильина, а сам он, по всей видимости, ни одного не знал.) На фронт он не попал (незнамо как обретен был белый билет), поступил в торфяной институт, бросил его после первого же курса, выучился на электрика, а дальше – четырнадцать лет пропуска в трудовой книжке.
Известно только, что какое-то время он жил в Киево-Печерской лавре, сохранились его снимки в монашеском одеянии, но занимался он – переплетом книг и реставрацией икон. И достиг в этом больших успехов. Настолько больших, что ему был доверен ключ от библиотеки лавры, и когда в шестьдесят первом ее закрыли (это Хрущев боролся с религией) и приехал Ильин к родителям в Кировоград, то следом за ним прибыли два больших контейнера книг и церковной утвари. Нет, я ничуть его не осуждаю: нет на свете коллекционеров без черных пятен в их собирательской практике.
Так и появился в городском тресте ресторанов и столовых новый электрик.
Это уже был человек единой всепоглощающей страсти – мании собирательства. Такой характер издавна будоражит умы ученых разных научных дисциплин.
Академик Павлов пришел к заключению, что собирательство – «это есть темное, нервное, неодолимое влечение, инстинкт или рефлекс». И многие другие философы, психологи и психиатры пытались добраться до корней и истоков этой загадочной мании, присущей чуть ли не трети человечества. Теорий было множество, но малоубедительны они все. Ибо собирательство простирается от вкладывания денег до безумной страсти к накопительству совершеннейшей чепухи.
Ильин был собиратель из породы редкостной: его привлекал запах старины – отсюда и поразительное разнообразие его коллекции.
И еще свойственная скупым рыцарям скрытность резко отделяла его от великого множества собирателей, склонных свою коллекцию выставлять на общее обозрение и хвастаться ей. Он был великим и необычным коллекционером.
Мир праху этого загадочного человека! Огромный камень дикой породы поставили на его могиле городские энтузиасты. А на камне этом – замечательные чьи-то слова: «Книги и вещи на расстоянии дыхания дарили ему радость быть, а не только иметь».
Как-то прочитал недавно очень интересную статейку: автор называл три явно греческих мужских имени и утверждал, что вряд ли хоть один из тысячи опрошенных ответит, кто это такие. Я, когда узнал, то сразу же подумал, что из миллиона даже вряд ли хоть один ответит правильно. Поскольку это были архитекторы того знаменитого храма в Эфесе, который сжег тщеславный Герострат. И ведь добился своего: имя его знают все на свете, сочиняют о нем пьесы драматурги, и поэты его всуе поминают, а про архитекторов не знают и не помнят. Что ж, это естественно, хотя весьма несправедливо.
Ну, а признаемся, читатель: когда мы доверчиво и плавно опускаем свои нежные филейные части на отполированный стульчак в сортире – хоть один из нас задумался однажды, кто нам изобрел это прекрасное устройство? Вряд ли, согласитесь. А я теперь подробно знаю и хочу своими знаниями щедро поделиться.
В Киеве мне очень повезло в приезд последний: давний друг повел меня в музей, которых несколько всего на свете, – в музей истории туалета. А еще и книгу получил потом я оттуда же – огромный том с названием во всех смыслах точным: «Мировая история (туалета)». Я его запоем за неделю прочитал и много сделал выписок, которыми воспользуюсь по ходу текста.
Однако сначала – об экскурсии, которую мы там застали. Вела ее средних лет интеллигентная женщина, осведомленная донельзя, явно увлеченная своей тематикой. Я зачарованно внимал ей (ничего ведь раньше толком я не знал) и лишь единожды чуть не вмешался в ее дивное повествование.
Какая-то тюрьма подарила этому музею старую бадью (скорее, бочку) – много раз описанную в литературе камерную парашу, куда справляли нужду попавшие в неволю узники. С ней поступили по-музейному: усадили на нее восковую фигуру молодого парня в холщовой рубахе и со спущенными штанами, а для пущего впечатления обнесли этот натюрморт подобием тюремной решетки. И сопроводительница наша объяснила голосом печально-романтическим, что этот юный арестант, на этой бочке сидя, думает о той оставленной в селе любимой девушке Параше
