Примерно в это же время, где-то в 1524[154] году у Кортеса родился еще один сын. Матерью стала одна науанская принцесса, известная нам только под испанским именем донья Эрмосилья, приведенным автором Диасом дель Кастильо.[155] Но кого же еще в те времена могли величать доньей в Мехико, кроме ацтекских принцесс? Этого второго сына-метиса Кортес наречет Луисом де Альтамирано, почтив в этот раз материнскую ветвь своего генеалогического древа. В 1529 году папа Климент VII признает под этим именем ребенка законным, наряду со старшими детьми – Каталиной Писарро и Мартином Кортесом. Кортес уже трижды смешал свою кровь с индейской: он обручился с Новым Светом.
Другой важный элемент процесса креолизации Мексики состоял в обращении индейцев в христианство. Но и в этом вопросе Кортес повел себя весьма оригинально. Даже не помышляя о полном искоренении языческого прошлого, конкистадор очень скоро осознал, что не добьется христианизации Мексики, пока не захватит все святилища индейских культов. Поэтому первое время он не строил церквей в обычном понимании этого слова, stricto sensu, а просто приспосабливал для католических богослужений древние языческие храмы. Наблюдая, с какой скорбью взирали тотонаки на разрушение идолов главного святилища Семпоалы, он пришел к убеждению, что христианство не сможет пустить корней на этой земле, если не сольется с тысячелетними языческими традициями. Но для насаждения своего рода христианской формы идолопоклонства Кортесу требовались широко мыслящие служители культа.
Для Кортеса сила христианства заключалась в альтруизме и терпимости ко всем. Он был чужд инквизиторского мракобесия и отстаивал собственное гуманистическое и либеральное видение католицизма. Единственным требованием к индейцам, принимающим христианскую веру, был отказ от человеческих жертвоприношений. И дело не в самом духе жертвенности, а в его физическом воплощении. Христианство также принадлежит к жертвенным религиям, и месса представляет собой не что иное, как символическое воспроизведение жертвы Христа. Но именно этот переход от реальности к символу и воспринимался как культурное достижение, достижение цивилизации, и не могло быть и речи о возврате на три тысячи лет назад в эпоху, когда финикийцы приносили Ваалу человеческие жертвы, а иудеи забивали быков и баранов.
Кортес сумел подобрать достаточно церковнослужителей, интеллектуально готовых к обращению мексиканцев. И это не простое везение: Кортес принадлежал к оппозиционному движению, зародившемуся в Эстремадуре в начале XVI века, и его начинание получило широкую поддержку францисканцев. Благодаря личным и семейным связям Эрнан установил контакт с учениками брата Хуана Гваделупского, апостола монахов-реформаторов, призывавших вернуться к обету бедности, которым когда-то отличался этот орден, основанный Франциском Ассизским. Эти францисканцы-реформаторы обосновались в Эстремадуре, где они образовали сообщество, получившее название кустодии Святого Габриэля, которая позже будет преобразована в автономную провинцию. Не стоит и говорить, что все они крайне негативно относились к служителям официальной церкви, епископами которой становились вельможи, не уделявшие должного внимания духовным занятиям и не желавшие расставаться с богатством, которое считалось нищенствующей братией несовместимым с проповедью слова Господня. Но эти монахи вовсе не были изолированной группировкой на интеллектуальной сцене того времени и располагали связями в высших эшелонах власти, как при дворе Карла V, так и в самом Ватикане. Поэтому по ходатайству Кортеса миссия обращения в христианство Новой Испании была официально доверена эстремадурским францисканцам из провинции Святого Габриэля. Буллой «Exponi nobis fecisti»[156] от 9 мая 1522 года папа Адриан VI, Адриан Утрехтский (тот самый, которого Мартин Кортес сумел убедить в обоснованности действий своего сына), предоставил им самые широкие полномочия. Другими словами, Адриан VI поручал друзьям Кортеса основать мексиканскую церковь.
Первая миссия, отправившаяся в Мексику, состояла из двенадцати монахов, очевидно, для имитации двенадцати апостолов Христа. Руководство осуществлял брат Мартин из Валенсии, один из вождей гваделупанистского движения. До назначения руководителем миссии он был настоятелем монастыря Святого Франциска в Белвисе. А Белвис – феод Монроев. Да и сам белвисский монастырь, ставший колыбелью францисканских диссидентов, основали в 1509 году Франсиско де Монрой, седьмой по счету сеньор Белвиса, и его супруга Франсиска Энрикес.[157] У Кортесов даже церковные дела попадали в разряд семейных.
В ноябре 1523 года двенадцать миссионеров собрались в Белвисе, откуда пешком направились в Севилью. 25 января 1524 года они сели на корабль в Санлукаре-де-Баррамеда.
По пути они надолго задержались в Санто-Доминго, где смогли оценить реалии колониальной жизни на островах. От местных францисканцев и светских властей они узнали о восстании Энрикильо, сына касика сьерры Баоруко.[158] В детстве Энрикильо воспитывался францисканцами Санто-Доминго, обучившими его читать и писать по-испански. Став касиком после смерти отца, он претерпел столько унижений от испанцев, что в конце концов поднял мятеж в 1519 году. Это восстание, ставшее лебединой песней племени морибондов, явилось для францисканцев серьезным испытанием. В основе организации миссий в Санто-Доминго лежала идея приобщения индейцев к христианству через обучение. Первые францисканцы обучали детей касиков читать и писать, но преподавание велось на испанском языке. Однако ненависть к испанцам побуждала туземцев отрицать не только язык, но и религию завоевателей. Поэтому у мексиканских миссионеров с самого начала созрела мысль, что они должны отмежеваться от испанцев во всем, включая их язык. Двенадцать монахов будут проповедовать учение Христа индейцам на науатль, не вынуждая тех отрываться от культурных корней, забывая собственный язык.
13 мая 1524 года монахи высадились на мексиканском берегу в Сан-Хуан-де-Улуа и отправились пешком по дороге к Центральному плато. Эти странные испанцы, столь не похожие на прочих в своих простых грубых рясах, покрытых дорожной пылью, немедленно вызвали любопытство индейцев. До францисканцев то и дело долетало: «мотолиния, мотолиния». Брат Торидио де Бенавенте в конце концов поинтересовался, что значит это странное слово. Узнав, что на науатль оно означает – «бедный», монах тотчас поклялся носить прозвище до конца своих дней. Под этим туземным псевдонимом он прославился как один из самых первых летописцев индейской цивилизации Новой Испании.[159]
