который удалось отстоять. После пожара груды мусора отвезли на плавильную фабрику – и получили немало чистого золота, использовавшегося при украшении стен и мебели.
Нашлись люди (особенно много их было среди духовенства), увидевшие в пожаре Божье наказание. Эту точку зрения подробно изложил митрополит Филарет: «Петербург сходит с ума в идолопоклонстве перед французской плясовицей, известной Тальони, в балете “Сильфида”. Говорят, в то самое время, как она в театре бросилась в огонь, из которого должен был спасти ее бесстыдный языческий божок, сделался пожар, истребивший дворец. Заметили ли вы, что три страшнейших и многоубыточных пожара у трех народов разрушили им наиболее любезное: в Санкт-Петербурге – дворец, в Лондоне – биржу, в Париже – театр?»
Восстановление Зимнего дворца завершилось быстро – уже в марте 1839 года. Фасады дворца восстановили в первоначальном виде, часть интерьеров повторяли прежние работы Растрелли. Считается, правда, что покои царской семьи стали выглядеть роскошнее, но старые были оформлены с бо́льшим вкусом. Наказали ли разгильдяев, из-за которых пожар произошел, мне неизвестно. Причина и виновные, судя по воспоминаниям коменданта дворца барона Мирбаха, были известны совершенно точно, но чем кончилось дело, не знаю.
Самым страшным пожаром за всю историю Петербурга стал Большой Пожар 1862 года. Собственно, Большие Пожары…
Пожары начались 16 мая, главным образом в центре города. Что ни день, их вспыхивало несколько, пожарные команды сбивались с ног – едва они возвращались к себе, на башне пожарной части вновь взлетали шары (их количество означало, в каком именно районе горит). Полностью выгорели Чернышев и Апраксин переулки, дома и дворцы по левому берегу Фонтанки, грузовые барки на той же Фонтанке. Точное число уничтоженных пожаром зданий так и не подсчитано, но было оно весьма значительным. Самый страшный пожар начался 28 мая. Сгорели Апраксин двор, Щукин двор и Толкучий рынок (в общей сложности 6000 лавок), Министерство внутренних дел, множество частных домов, отнюдь не избушек.
Все это выглядело так, что никто уже не сомневался: происходили умышленные поджоги, к которым на сей раз криминальный элемент не припутывали вовсе: обвиняли «поляков и студентов», как обобщенно именовали тогда революционеров.
Ф. М. Достоевский, человек нервный и впечатлительный, даже пришел к малознакомому ему Н. Г. Чернышевскому, которого многие (с большим на то основанием) считали идейным вдохновителем всевозможной крамолы.
– Я пришел к вам по важному делу с горячей просьбой. Вы близко знаете людей, которые сожгли Толкучий рынок, и имеете влияние на них. Прошу вас, удержите их от повторения того, что сделано ими!
В своих воспоминаниях об этом разговоре Чернышевский старательно притворяется белым и пушистым. И большого гуманизма человеком: поскольку он-де знал, что Достоевский «имеет нервы расстроенные до беспорядочности, близкой к умственному расстройству», чтобы успокоить «болезного», пообещал его просьбу исполнить.
«Он (Достоевский. – А. Б.) схватил меня за руку, тискал ее, сколько доставало у него силы, произносил задыхающимся от радостного волнения голосом восторженные выражения личной его благодарности ко мне, за то, что я по уважению к нему избавляю Петербург от судьбы быть сожженным, на которую был обречен этот город». Умилившийся Достоевский, вернувшись домой, записал в своем дневнике: «Я редко встречал более мягкого и радушного человека».
Вообще-то, хотя все сходились на том, что это поджоги, улик не нашлось – ни против поляков, ни против тогдашних отечественных леваков. На улицах били студентов, несколько раз, схватив заподозренных в поджогах, их по старинной привычке хотели бросить в огонь – но всякий раз схваченных отбивала полиция. Однако нет никаких сведений о том, что кого-то из них допрашивали.
Доказательства имеются разве что косвенные. Общее состояние умов того времени склонилось в сторону разного рода социалистических идей, организовались многочисленные кружки не только студентов, но и художников, музыкантов, офицерской молодежи. От иных речей уже явственно попахивало кровью. В начале того же мая по Петербургу распространилась листовка некой организации под названием «Молодая Россия» – как вскоре выяснили спецслужбы, таковая действительно существовала, а листовку сочинил П. Г. Заичневский, организатор революционного кружка в Московском университете. Ее разбрасывали на улицах, посылали по почте в государственные учреждения, многим петербургским писателям «консервативного» направления (в частности, ночью наклеили на дверь квартиры Достоевского.) Там все уже провозглашалось открытым текстом: «Выход из страшного положения, губящего современного человека, один – революция, кровавая и неумолимая. Мы не страшимся ее, хотя и знаем, что прольется река крови, что погибнут, может быть, и невинные жертвы».
В другом кружке обсуждали план: «Тремстам человекам надо отправиться в Царское Село, напасть на дворец и захватить наследника; затем телеграфировать царю: он должен тотчас же дать конституцию или пожертвовать наследником».
Конечно, план этот так никогда и не был претворен в жизнь: революционные болтуны понимали разницу меж кровавыми фантазиями и грубой реальностью. Однако и эта листовка, и подобные планы, и болтовня молодых ниспровергателей на сборищах многочисленных кружков как раз и заложили идейную основу террора. Начавшегося уже через несколько лет – череда покушений на Александра II, взрыв Халтурина в Зимнем дворце (когда были убиты и покалечены исключительно простые люди, несколько десятков солдат), убийства средь бела дня жандармских чинов…
Однако виновных, повторяю, найти так и не удалось. Английская полиция в свое время была в чуточку лучшем положении: своего Джека-потрошителя они так и не поймали, но у них, по крайней мере, было несколько подозреваемых (из которых, что бы потом ни писали, невозможно было вычислить реального маньяка). У русских спецслужб не было и подозреваемых… Кстати, буквально через пару месяцев «мягкий и радушный человек» Чернышевский был арестован и по приговору суда отправлен в Сибирь – появились веские основания подозревать именно его в авторстве широко распространившейся по России прокламации «Барским крестьянам от их доброжелателей поклон», призывавшей крестьян «к топору».
В первые годы советской власти красные «историки» частенько выдвигали суперсенсационные версии тех или иных исторических событий, крепко попахивавшие шизофренией. Так, утверждалось, что Лермонтова застрелил не Мартынов, а прятавшийся в кустах казак, агент Третьего отделения. Точно так же писали, что Большие Пожары 1862 года были устроены Третьим отделением – чтобы, воспользовавшись этой провокацией, разгромить революционное движение.
«Шизофрения, как и было сказано». Ни один мало-мальски вменяемый человек не пошел бы на столь грандиозную провокацию – ни в одной спецслужбе мира. Крупные провокации в истории, конечно, случались – поджог рейхстага, который свалили на коммунистов, взрыв на рейде Гаваны американского крейсера «Мэн», в котором обвинили испанцев и использовали это как повод для войны (вот только потом оказалось, что взрыв произошел внутри корабля). И тем не менее объяснять Большие Пожары
