Петрашевскому и его товарищам, восемь месяцев сносившим царский гнев, теперь предстояло испытать, что же такое царская милость.
«Подвергнуть смертной казни расстрелянием»
Ранним утром 22 декабря, едва проснувшись, Достоевский услыхал какое-то небывалое движение в тюремном коридоре: проходили туда-сюда крепостные служители, слышались голоса. Вдруг зазвенели связки ключей и стали отворять одну за другой камеры заключенных. Вошли к нему — офицер и тюремщик. Принесли его платье — то, в котором его арестовали, — и еще теплые толстые чулки.
— Одевайтесь, — сказал офицер, — и чулки не забудьте. На улице морозно.
— Для чего это? Куда нас повезут?
— Увидите.
Офицер вышел. Едва Достоевский был готов, сторож выпустил его в коридор. Под конвоем повели к выходу. У крыльца стояло несколько узких двухместных карет. Далее — эскадроны жандармов с саблями наголо. Солдат отворил дверцу кареты. Достоевский сел, солдат поместился рядом. Карета тронулась. Колеса скрипели, хрустел глубокий снег.
— Куда это мы едем?
— Не могу знать.
Стекла кареты покрыты были морозным узором. Достоевский ногтем стал соскребать иней и дышать на стекло. Приникнув к оттаявшему глазку, он различал знакомые места. Вот они переехали Неву, вот теперь едут по Воскресенскому проспекту… В самом деле, куда это их везут? Зачем эти чулки? Карета свернула в Кирочную, потом на Знаменскую…
Небо быстро светлело. Над крышами домов поднимались столбы густого дыма только что затопленных печей. Народ шел с рынков. Вот Лиговский, вот Обводный канал. Они свернули направо, немного проехали и встали.
— Выходи!
Их привезли на Семеновский плац — обширную площадь перед казармами лейб-гвардии Семеновского полка. Масса войск — пеших и конных, выстроенных четырехугольником, каре, чернела посреди заснеженной площади. Утро было холодное, ясное, тихое. Огромный красный шар солнца висел низко над землей в морозном тумане.
Кто-то рядом сказал:
— Вот туда ступайте.
Он сделал несколько шагов вперед и увидел вдалеке, за рядами войск, странную постройку — помост, обтянутый черной тканью, и перед помостом три врытые в землю столба… Эшафот! Значит — казнь?…
Возле прибывших карет столпились несколько человек в штатском. Они!.. Петрашевский, Спешнев, Филиппов, Плещеев, Момбелли… Лица бледные, худые, измученные, многие обросли бородой. Он побежал к ним, спотыкаясь. Вот так встреча! Все говорили разом, обнимались, смеялись.
Подскакал усатый генерал и зычно крикнул:
— Теперь нечего прощаться!
На него взглянули с недоумением: почему — прощаться?
— Становите их, — приказал генерал.
Явился чиновник со списком в руках и начал выкликать каждого по фамилии. Впереди был поставлен Петрашевский, за ним Спешнев, потом Момбелли — всего двадцать три человека. Подошел священник с крестом в руке и, став перед ними, возгласил:
— Сегодня вы услышите справедливое решение вашего дела. Последуйте за мной!
Священник, неся перед собой крест, пошел вдоль рядов войск. Они гуськом, прямо по глубокому снегу, двинулись за ним. На ходу переговаривались:
— Что будут делать?
— Для чего ведут по снегу?
— Что за столбы у эшафота?
— Привязывать будут — военный суд, казнь расстрелянием.
— Неизвестно, что будет. Вероятно, всех на каторгу.
Процессия подошла к эшафоту. Их взвели на помост. Следом поднялись солдаты и стали за спинами. Раздалась команда:
— На кара-ул!
Блеснули взметнувшиеся вверх штыки.
— Шапки долой! — приказал офицер. — Снять шапки! Будут конфирмацию читать!
На эшафот взошел чиновник. Становясь против каждого из осужденных, он читал изложение вины и приговор. Читал быстро и невнятно.
— …Отставного инженер-поручика Федора Достоевского двадцати семи лет… преступных замыслах, за распространение частного письма, наполненного дерзкими выражениями против православной церкви и верховной власти…
Стоять на морозе неподвижно было холодно, коченели руки и ноги. Старая изношенная шинель — даром что на вате — грела плохо. Его бил озноб.
— …За покушение к распространению… сочинений против правительства… на основании Свода Военных постановлений… и подвергнуть смертной казни расстрелянием…
Значит — смерть?.. Но как же?.. Как в них станут стрелять? Посреди площади? На виду у всех?.. В эту первую минуту приговор скорее изумил, чем испугал его.
— …И девятнадцатого сего декабря, — выкрикивал охрипший уже чиновник, — государь император на приговоре собственноручно написать соизволил: «Быть посему».
По площади прокатилась гулкая барабанная дробь. На помост поднялся священник — тот самый, что привел их сюда.
— Братья! Перед смертью надо покаяться… Кающемуся Спаситель прощает грехи… Я призываю вас к исповеди…
Никто не отозвался. Священник, растерявшись, повторил свой призыв. Снова молчание. Нет, преступники не желали каяться…
«Мы, петрашевцы, — рассказывал впоследствии Достоевский, — стояли на эшафоте и выслушивали приговор без малейшего раскаяния. Без сомнения, я не могу свидетельствовать обо всех, но думаю, что не ошибусь, сказав, что тогда, в ту минуту, если не всякий, то, по крайней мере, чрезвычайное большинство из нас сочло бы за бесчестье отречься от своих убеждений… Нет, мы не были буянами, даже, может быть, не были дурными молодыми людьми. Приговор смертной казни расстрелянием, прочтенный нам всем предварительно, прочтен был вовсе не в шутку; почти все приговоренные были уверены, что он будет исполнен и вынесли, по крайней мере, десять ужасных, безмерно-страшных минут ожидания смерти. В эти последние минуты некоторые из нас (я знаю положительно), инстинктивно углубляясь в себя и проверяя мгновенно всю свою, столь юную еще жизнь — может быть, и раскаивались в иных тяжелых делах своих (из тех, которые у каждого человека всю жизнь лежат втайне на совести); но то дело, за которое нас осудили, те понятия, которые владели нашим духом, — представлялись нам не только не требующими раскаяния, но даже чем-то нас очищающим, мученичеством, за которое многое нам простится!..»
Принесли длинные белые балахоны с капюшонами — одеяние смертников — и стали их обряжать. Это походило на дикий маскарад: белые фигуры с рукавами, болтающимися до земли, как у Пьеро. Раздался громкий смех Петрашевского:
— Господа!.. Хороши мы в этих нарядах!..
Солдаты взяли под руки Петрашевского, Григорьева и Момбелли и свели их с эшафота. Их поставили возле врытых в землю столбов, длинными рукавами стянули за спиною руки и стали привязывать веревками.
