Охотно подхватывая филиппики Никиты Сергеевича против «ревизионистов» или «абстракционистов», «верные» устраивали так, что иные его слова, приходившиеся им против шерсти, как в пустоту падали и заглухали. Словно их и не было!
Вдруг, просмотрев фильм, снятый по роману «Тишина» Юрия Бондарева, сановный зритель возьми да скажи: «Есть люди, которым не нравится борьба с культом личности, и они борются с литературой, которая борется с культом личности». Немало кому не в бровь, а в глаз попало! Поперхнулись, съели, но ходу не дали, лишь еще больше озлились (заодно и на «Новый мир», который эту «Тишину» напечатал).
Потом смелеть стали уже все, «кому не нравится».
«Не будем ли мы повторять некоторые ошибки культа личности, если будем замалчивать такие недочеты? — восклицал, говоря о „Тёркине на том свете“, Василий Смирнов на вышеупомянутом заседании секретариата. — Неужели потому, что тов. Хрущеву понравилась эта вещь, то нельзя ее и покритиковать?»
В московском отделении Союза писателей выдвигали кандидатов на Ленинскую премию, но, казалось бы, самую «козырную» вещь — солженицынскую повесть — не поддержали. А когда кто-то удивился: как же, мол, ведь Никита Сергеевич… — ничтожнейший прозаик (от которого в истории литературы если что и останется, то лишь едкая эпиграмма на его книгу да память об активном участии в травле «Литературной Москвы», этого детища уже покойного Казакевича) с внезапной отвагой изрек: «Ну, это личное мнение Никиты Сергеевича, вовсе для нас в данном случае не обязательное…» Естественно, слушавшие смекнули, что это неличное мнение оратора, и, как говорится, на ус намотали.
Дальше — пуще. И вот уже на самом заседании комитета по премиям все тот же С. Павлов заявил, что Солженицын вовсе не за политику «сидел», а по уголовному делу. «Это ложь!» — крикнул Твардовский и на следующем заседании представил документ, опровергающий клевету (Александр Трифонович запросил его у военной коллегии Верховного суда). Весь красный после его оглашения, Павлов вынужден был сдаться (но слушок тем не менее пошел!..).
Потом заговорили «калибры» покрупнее.
Одиннадцатого апреля 1964 года в «Правде» появилась статья под громким названием «Высокая требовательность», где со ссылками на читательские письма утверждалось, что при всех «бесспорных достоинствах повести» ее «нельзя отнести к таким выдающимся произведениям, которые достойны Ленинской премии».
Приуроченная к решающему голосованию в комитете по премиям статья являлась недвусмысленной «инструкцией» его членам. И даже на тайной баллотировке большинство их не посмело ослушаться: за Солженицына было 20, против — 50. Зато «в отместку» не избрали никого другого.
В нарушение всех правил заставили переголосовать, хотя Твардовский протестовал.
Даже обычно не больно смелый Маршак незадолго до смерти сочинил язвительную эпиграмму о некоем удивительном тогдашнем зеркале литературной жизни:
И даже не Хрущев в нем отражен,
А Дмитрий Алексеич Поликарпов.
Иными словами — партийный аппарат и его мнение.
Увы, в случае с Солженицыным Никита Сергеевич умыл руки, видимо, убежденный «коллегами», что иначе будет «недемократично», и не чувствуя, что это еще одно проявление того, как от него уходит реальная власть.
Как-то, находясь в правительственном санатории Барвихе и проводя гостя мимо скопища отдыхающих, которые точь-в-точь, как в поэме о «том свете», «разобрались на четверки и гоняют в домино» (это, как постепенно стало известно, любимое занятие и видных членов Политбюро), Твардовский молвил: «Мои герои!»
Теперь «доминошники» явно обыгрывали Хрущева. Признаки этого умножались.
Еще недавно его помощник Лебедев, устроив выставку своих фотографий, экспонировал там и портрет Солженицына. Теперь же он неделями держал рукопись романа писателя, говоря обеспокоенному этим Твардовскому, что «у нас с вами недоброжелателей больше, чем доброжелателей», и наконец, в конце августа 1964 года «после крупного разговора» (как сказано в рабочей тетради поэта) не только не одобрил книгу, но сказал, что начинает жалеть, что способствовал публикации «Одного дня Ивана Денисовича».
— Не жалейте, Владимир Семенович, не жалейте и не спешите отрекаться, — в свою очередь резко ответил Твардовский. — На старости лет еще пригодится. (Не успело «пригодиться»: смещенный после падения «патрона», Лебедев вскоре умер. Характерно для Твардовского, что, несмотря на вышеописанное отступничество, Александр Трифонович поехал на похороны опального, помня все сделанное им ранее.)
Прежде при подобных столкновениях поэт ощущал себя в положении Тёркина, когда тот однажды, вырвавшись вперед, попал под огонь своих (вспомним его записи 1954 года).
Теперь эти иллюзии развеялись. «Мне ясна позиция этих (партийных. — А. Т-в) кадров, — записывает Александр Трифонович 27 февраля 1964 года. — Они последовательны и нерушимы, вопреки тому, что звучало на последнем съезде… стоят насмерть за букву и дух былых времен. Они дисциплинированы, они не критикуют решений съездов, указаний Никиты Сергеевича, они молчат, но в душе любуются своей „стойкостью“, верят, что „смятение“, „смутное время“, „вольности“, — все это минется, а тот дух и та буква останется».
Поэт все явственнее осознавал, что оказался в непримиримом конфликте со всей бюрократической громадой: «И нечего больше делать, как только отламывать по кирпичику, выламывать, выкроши-вать эту стену… Мы, т. е. я и журнал, до того вклинились куда-то с недостаточными силами, что уже и обратного пути нет, и продвигаться страшно трудно».
И все же продвигаются! В начале 1964 года «Новый мир» (№ 2, 3) публикует роман Сергея Залыгина «На Иртыше», впервые рисующий истинную картину «великого перелома» коллективизации и раскулачивания, а в летних номерах (№ 7, 8) — «Хранителя древностей» Юрия Домбровского, остро запечатлевшего чудовищную, фантасмагорическую атмосферу времен сталинского террора. Большой читательский отклик вызвали также мемуары генерала А. В. Горбатова «Годы и войны», содержавшие жестокую правду и о его в числе многих военачальников аресте и заключении, и о тяжелейших, часто неоправданных военных потерях.
Цензура усиленно чинила редакции журнала препятствия, подчас полуанекдотического свойства, задержав, например, на целый год «Театральный роман» М. Булгакова, по ее мнению, подрывавший престиж Художественного театра и учения Станиславского.
Глава цензурного ведомства Романов тревожно предупреждал начальство, что «журнал намерен по-прежнему акцентировать внимание своих читателей на произведениях, в которых критическое начало в изображении отрицательных явлений советской действительности будет преобладающим».
