эту нить, и он и Талаат, и Энвер шли по кровавым следам «старого колдуна», когда отдали на истребление и мученическую смерть сто, двести тысяч турецких армян. И вся его жизнь, жизнь льстеца и честолюбца, царедворца и воина, в сущности уже зачеркнута новым веком и новым, меняющимся у него на глазах миром. В конце концов придется дать ответ за ложь, за жажду власти, за кровь народа, которую он допустил пролить, и дело не в итоге, который подведет пуля дашнака, а в суде истории, суде новой Турции, молодого и незнакомого племени.
Случилась странная вещь. На некоторое короткое время «адмиралтейские вечера» перенеслись из Петрограда в Кала-и-фату. Под абрикосовыми деревьями на траве собирались «профессиональные собеседники», как их называла Лариса Михайловна, — Кириллов и Синицын, братья Калинины, Павел Иванович — балтийский моряк со скрипкой, комендант, окончивший Петербургскую консерваторию, — непременные участники вечеров; затем на пегих, вороных и бурых конях приезжали верхом из Кабула соревнователи. Внезапно начинался литературный и музыкальный вечер и вечер воспоминаний. Приезжал бывший начальник тыла Волжско-каспийской флотилии, в нежно-голубом, лазоревом пиджаке. Он выбрал материю в темной Кабульской лавке и отдал ее портному, даже не взглянув на нее; портной принес ему готовый костюм — афганские портные пренебрегают примеркой — и он увидал пиджак и брюки нежнейшего жандармского голубого цвета. Товарищи, у которых с голубыми мундирами были связаны воспоминания бурной юности, никак не могли привыкнуть к этому цвету.
Гиндукуш, около тысячи километров отделяло нас от родины, три месяца отделяли нас от весны 1921 года, сложность передвижения и неправдоподобный, невообразимый быт заставляли вспоминать недавнее прошлое, как вспоминают невозвратные, далекие дни. Наши воспоминания относились к д а л е к о м у Петрограду, далекой Волге и Каспию и еще более далеким или ушедшим навсегда людям. Они, может быть, утратили некоторую долю реальности, но приобрели привлекательную романтическую дымку. Я помню рассказы об Азине, смелом до дерзости командарме в боях за Волгу (о нем очень хорошо рассказано в книге Ларисы Рейснер «Фронт»). Я помню веселый рассказ Миши Калинина о небывалом спектакле фронтовой труппы в Дубовке. Самое замечательное в этом спектакле было то, что рядом с действием пьесы на сцене шло захватывающее, волнующие действие в зрительном зале, в публике. В ночь отступления из Дубовки Лариса Михайловна, Раскольников, член Ревсовета Михайлов и некоторые штабные и политические работники пришли в театр. Несмотря на эвакуационные настроения театр был полон, актеры играли несколько нервно и неровно, прислушиваясь в паузах к недоброй ночной тишине. Азин любил музыку (на фронте он не расставался с оркестром) и любил театр. Он с удовольствием слушал актеров, хотя его несколько отвлекали адъютанты. Они запросто подходили к нему во время действия и явственным шепотом сообщали: «пластуны в восьми верстах», «пластуны в трех верстах», «разведка пластунов…» Так пластунская отборная бригада белых неуклонно продвигалась и к третьему акту пьесы оказалась у самой Дубовки. Ряды партера постепенно пустели, но в первом ряду невозмутимо сидел Азин, изредка отдавал адъютантам боевые приказания и глубоко переживал трагедию Шиллера. Его соседи по первому ряду недоумевали, переглядывались, шептались, но все же сидели на месте. Командарм не проявлял никакого беспокойства, чего нельзя было сказать об актерах. Они играли как-то наспех и без темперамента. В середине последнего акта режиссер, осторожно отстранив Фердинанда, подошел к рампе и спросил Азина, не будет ли своевременным прекратить спектакль, тем более, что пластуны… «Продолжать», — сурово сказал Азин, и Фердинанд в белом парике покорно взялся за отравленный лимонад и бедная Луиза продолжала агонизировать. Занавес дали несколько раньше, чем полагалось, и сорвали реплику президента. Азин нисколько не торопясь встал, распорядился, чтобы оркестр сыграл разгонный марш, как полагается после конца спектакля, но публика разошлась на позиции после третьего акта. За кулисами Фердинанд впопыхах надевал папаху поверх пудренного парика и Луиза билась в настоящей истерике. Затем Азин вышел из театра, сел на коня, и все в полном порядке оставили город.
Тут начался среди нас горячий спор. Миша Калинин утверждал, что никаких пластунов в ту ночь не было ни в восьми, ни в в трех верстах, и Азин сам придумал эту штуку, чтобы узнать, как он выражался, «удельный вес», испытать храбрость командиров и политических работников. Другие утверждали, что пластуны были, но остановили наступление, потому что их поразила тишина и порядок в Дубовке; они испугались засад. Но так или иначе все соглашались, что в ту ночь красные в полном порядке отошли. Мой сверстник слушал рассказ и споры и попросил внимания.
— Я слушал вас, — начал он, — вижу, что вы все в общем искали опасностей. Но я (нельзя сказать чтобы я был трус), я — осторожный и в общем сдержанный человек, я не тороплюсь переходить через улицу, я не люблю толкаться в очередях, я не участвую в уличных спорах и ссорах и все же с самых детских лет я попадаю в рискованные и опасные положения. Тринадцати лет от роду, в потемкинские дни, я угодил под обстрел в Одессе, когда горел порт и полиция и казаки стреляли в рабочих со стороны Греческого моста. И с тех пор пошло. Вот я теперь в Афганистане, за пять тысяч километров от милой родины, в полудикой стране, где убивают послов и запросто пытают и казнят… О, милая родина! Счастливая, невозвратимая пора — детство. Милое детство, когда в один тихий воскресный полдень мы посредством рогатки разбили все стекла в пустом здании казенной палаты. О, детство, когда при помощи простой спринцовки мы залили чернилами серебристо-белый, чертовой кожи, китель с погонами неизвестного ведомства…
— Да, я помню, — внезапно прервал рассказ земляк моего сверстника, — я помню этого болезненного и хилого, вихрастого мальчишку. Он учился в двухклассном городском училище. Однажды на катке он подбежал к здоровенному реалисту семикласснику, ударил его по уху и, показав перочинный ножик, деловито убежал. Милый ребенок!
— Я продолжаю, — вздыхая, сказал мой сверстник. — Каким образом я мог очутиться в Афганистане? Впрочем, если не скучно, я расскажу вам… Это будет только краткое жизнеописание моего отца и дядей, моего деда и бабки. Несвоевременные, но все же любопытные биографические повести. Не думайте, что я перенесу вас в тихое дворянское гнездо или в замоскворецкий купеческий особнячек.
В восьмидесятых годах мой дед был арендатором постоялого двора на Волыни, в предместьи губернского города. Мои младенческие воспоминания связаны с здоровым запахом
