его, скрывая усмешку, ее забавлял налет фатализма, легкая тень арабского мистицизма в речах «реального политика» и «почти материалиста». Джемаль был прирожденный и увлекательный собеседник. Он находил самые живые, самые увлекательные темы в разговоре с эмиром Амманулой и с депутатом рейхстага и с большевиком, образованным и последовательным марксистом. В этом случае он сразу находил правильный тон, пышность оборотов и приподнятость и умение подать себя мгновенно исчезали. Он называл себя в разговоре коротко и просто Джемаль, слегка кокетничал демократизмом, не слишком хитрил, понимая, что его удельный вес прекрасно известен его собеседнику, и он очень ясно ощущал пределы доверия ему и его друзьям. С неугасающим любопытством и вниманием он следил за большевиками у власти, он, испытавший на себе головокружительную прелесть, отраву власти, искал у большевиков тех же зловещих симптомов отравления властью — утери политической перспективы, потери связи с народом, с массами, доверившими власть партии пролетариата. Он искал ошибок и не находил, и изумлялся, и не верил своим глазам, видевшим победы и поражения, взлеты и падения.
Он встретил Ларису Михайловну так, как встречают красивую молодую женщину, европейскую женщину, с которой можно поговорить о модах и театре и музыке, и с первых слов понял, что именно об этом не надо говорить, и он рассказывал ей о Вильгельме Гогенцоллерне, Абдул-Гамиде, Гинденбурге и фон-дер-Гольц-паше, Клоде Фаррере и Пастере и многих других, которых, он встречал в своей жизни. Конечно, он не исключал обычных «светских» салонных тем, но понимал, что здесь его сила не в этом. Он не совсем свободно владел французским языком, но выразительность его жеста и блеск глаз пояснял все, что он хотел сказать, и он очень был доволен собеседницей и темой их бесед. Он скучал в Кабуле и в Пагмане — летней резиденции эмира, где жил как наперсник и друг в знакомой атмосфере, дворцовой атмосфере лести и зависти, низкопоклонства и шпионажа, милостей и опалы. Ослепительно красивый щеголь, его адъютант и в некотором роде министр его маленького двора, Исмет-бей, рисуясь, оттенял своего шефа и друга; красивый юноша Суриа-бей был второй тенью Джемаля. Адъютанты делали все, чтобы внушить афганским вельможам и принцам почтительный трепет к «гази» Джемаль-паше. Но этот торжественный спектакль мгновенно прекращался, когда уходили афганские вельможи и шеф и его адъютанты оставались одни в маленькой вилле Пагмана.
От Кабула до Пагмана тридцать пять километров, крутой подъем, но хорошая автомобильная дорога. За аллеей старых чинар, среди парка белеют крыши европейских вилл. Только однажды вы вспоминаете о стране, где находитесь, и это в ту минуту, когда автомобиль проезжает мимо огромного старого слона с посеребренными клыками. Он прикован к столетним деревьям и с полным равнодушием, слегка покачиваясь, смотрит на пробегающие автомобили. Ему сто лет, на этом слоне въезжал в Кабул казачий генерал Столетов в то время, когда не было автомобилей и от Рабата Калай-и-Кази посольство торжественно въезжали в Кабул на слонах. Но вместе со слоном исчезает ощущение экзотической страны.
В прохладных комнатах дачи Джемаля мебель, обстановка, сами люди возвращают в Европу, скажем в Германию, в загородный дом в Грюневальде. Только здесь, в Пагмане, внезапно возникают и исчезают белые безмолвные тени, афганские слуги. Они подают кофе так, как подарили его кафеджи Джемаля во дворце наместника Сирии и Палестины, — замечательный турецкий кофе. А бывший наместник рассказывает, и в рассказах странствует по берлинскому Тиргартену, является в Потсдаме, во дворце Вильгельма или вдруг уносится в Париж, в кабачки левого берега. Обольстительный Исмет заводит граммофон — пластинки приехала из магазина на Курфюрстендамм через Ригу, Москву и Ташкент и дальше на верблюдах в Кабул по Хезарийской дороге. Хозяин весел, галантен и добр, добродушный стареющий лев, решительно неизвестно, где мы находимся — на французской Ривьере или в Стамбуле, и только однажды внимательный гость заметит, как сбегает улыбка с лица хозяина. Только на мгновенье хозяин оставляет гостей, уходит на террасу и возвращается, попрежнему ласковый, внимательный, галантный и добродушный. Большое зеркало стоит против дверей, и оно предательски отражает террасу. Оно вдруг отразило взглянувшему в него человеку добродушного хозяина и слугу в белоснежном афганском платье, и оно внезапно отразило стремительный и короткий удар тыльной частью руки в голову слуги, внезапно склонившуюся на грудь и обагрившую кровью белоснежное полотно одежды. Хозяин вернулся, он просит извинения у гостей — слуга подал остывший кофе, кофе должен быть горячий, обжигающий, ароматный и крепкий, настоящий турецкий кофе. Мой товарищ отошел от предательского зеркала, и у него довольный вид, когда надо уезжать. От Пагмана до Кабула автомобиль катится по отлогому спуску, почти не включая мотора, как планирует самолет, и из замаскированной и прикрытой старой Азии мы спускаемся в Кабул, в неприкрытую и незамаскированную Азию.
Аудиенция у эмира Высокого и Независимого Афганистана. Даже в этой торжественной церемонии мы вдруг почувствовали опытную руку наместника Сирии и Палестины, его режиссерская рука успешно боролась с режиссерами из дворца вице-короля в новом Дэли. Младотурки всегда с некоторой завистью вспоминали о торжественности и блеске селямликов кровавого султана и пытались затмить режиссерский гений и выдумку старого колдуна. Я помню утреннюю суету, одевание и бесконечные разговоры об аудиенции — эта суета имела значение, потому что небрежность с нашей стороны самолюбивые вельможи приняли бы за пренебрежение к афганскому суверенитету. В одиннадцать часов подали кареты, и через десять минут мы были в приемной министерства. Задыхаясь в тугом мундире, звеня орденами, каждого соответственно рангу встречал Махмуд Тарзи. Четверть часа неизвестно почему мы сидели на хрупких вызолоченных диванчиках и, задыхаясь от жары и жажды, пили вишнево-красный, противно сладкий чай из граненых стаканчиков. Позвонил телефон, и секретарь министра (или церемониймейстер) осторожно, как живое существо, взял трубку дворцового телефона, почтительно поворковал в нее и повернулся к Махмуду Тарзи, и тогда министр встал со значительной и удовлетворенной миной. Звеня орденами и блистая золотом, чиновники и генералы вышли на парадное крыльцо. Шестьдесят человек нестерпимо для глаз сверкали под солнцем тридцать второго градуса. Как золотые жуки, они охватывали нашу группу, и мы совершенно потускнели рядом с этим сиянием, мы в наших скромных черных визитках и пиджаках и белых морских кителях и защитных формах. Кареты едут между выстроенных шпалерами войск. За спинами солдат довольная, обрадованная «тамашей» толпа базарных зевак и бездельников. Каски и султаны, значки и золотое шитье поблескивают в облаках пыли. Через пять минут мы во дворе дворца Дэль-Куша, перед войсками, выстроенными оранжево-зеленым четырехугольником.
