Один из танцовщиков «Гранд-опера» однажды утром явился на квартиру Нуреева по его приглашению, чтобы обсудить детали балета, в котором Рудольф собирался дебютировать. Увиденное здесь крайне удивило его.
«Я вхожу в спальню и вижу их: Нуреева, мальчика и одну из тех светских дам, которые всегда окружали Рудольфа, — рассказывал он годы спустя. — Завтрак был накрыт прямо на кровати, и женщина разливала чай. Так я и консультировал его по поводу балета, пока они втроем завтракали в постели. Вы хотите что-то заметить по поводу сюрреализма происходящего?».
«Руди замучила его собственная сексуальность», — утверждала одна из самых близких подруг Рудольфа, Моника ван Воорен. По ее словам, Рудольф стыдился своей сексуальной ориентации и потому, ища унижения, снисходил до людей попроще вроде уличных мальчуганов, разной мелкой шпаны да шоферюг-дальнобойщиков.
Совсем иное мнение сложилось у приятеля Рудольфа, голландского хореографа Руди ван Данцига: «Нуреев не испытывал ни малейших комплексов в связи со своей сексуальной ориентацией, в его отношении к гомосексуализму не было ни кокетства, ни оттенка борьбы за права меньшинств, он исходил из того, что здесь нет ровным счетом ничего особенного. Он почти никогда не рассуждал на эту тему — зачем рассуждать, если вопрос настолько ясен?»[42].
Впрочем, танцовщик никогда не признавался публично в своей сексуальной принадлежности. «Знать, что такое заниматься любовью, будучи мужчиной и женщиной, — это особое знание», — обронил он в одном интервью, произнеся одну из своих излюбленных загадочных фраз.
С годами ответы Нуреева на вопросы любопытных журналистов становились все более уклончивыми. Он прекрасно осознавал, что надо остерегаться жадной до слухов прессы, и предусмотрительно оберегал свой публичный образ.
«Каждому должно быть очевидно, что очень неприятно становиться объектом назойливого любопытства, когда перед публикой раскрывают все детали твоей личной жизни. Такая форма журналистской болтовни — одна из тех вещей на Западе, которую я нахожу отвратительной»[43].
Этой «формой журналистской болтовни» со временем заразится и российская журналистика, с упоением перемывающая грязное (на самом деле или по мнению представителей «желтой» прессы) белье публичных людей.
Частые появления Нуреева в обществе с Марго Фонтейн и другими уважаемыми женщинами служили ему полезным прикрытием. Рудольф играючи обходил вопросы журналистов о том, на ком из этих дам он намерен жениться.
— Нет, нет, я ни за что не хочу оказаться запертым в клетке, — сказал он корреспонденту лондонской «Дейли миррор» в конце 1963 года. — Балет для меня слишком важен. Всем другим надо жертвовать ради него. Не должно быть никаких препятствий.
В 1965 году Нуреев заявил репортеру из журнала «Тайм», что «женщины глупые, все до единой, но они посильнее матросов. Им просто хочется выпить тебя до дна и оставить умирать от истощения». Весьма оригинальное высказывание…
Он не может откликнуться на любовь, если она не взаимная, признался Рудольф в 1968 году в интервью для журнала «Эсквайр».
— Когда ты влюблен или любим, это большая тюрьма. Господи Иисусе! Любовь — это то, чего ищешь всю жизнь, каждую секунду, каждый день. Но когда кто-нибудь изливает любовь, это тебя убивает, если она нежеланная, убивает тебя. Зачем губить свою жизнь, жизнь какой-нибудь девушки? Я не хочу жениться.
— А как идет ваша сексуальная жизнь? — спросила его в 1974 году корреспондентка «Вашингтон пост».
— Спорадически, — невозмутимо ответил Рудольф.
— О, но дамы будут очень разочарованы таким кратким ответом, — настаивала собеседница.
— Дамы, — заявил Рудольф, — должны просто оставаться заинтригованными.
И не ошибся: они таковыми и остались…
Тем не менее нетрадиционная ориентация, в которой Нуреев так никогда и не признается, стала частью его образа, «его сценической экзотики», по определению Михаила Барышникова.
Одним из основных моментов созданного им собственного сценического имиджа было, по рассказам коллег, стремление максимально раздеться во время спектакля, отвергая «вечные» панталоны графа Альберта в «Жизели», выходя на сцену с обнаженной грудью в «Корсаре» и даже «Дон Кихоте», надевая более тонкое и прозрачное трико, чтобы создать иллюзию кожи.
Ему будто бы доставляло удовольствие дразнить зрителей и заставлять их ожидать подвоха. В его собственной версии «Спящей красавицы», поставленной для Национального балета Канады в 1972 году, Нуреев, по своему обыкновению, сначала появлялся укутанным в длинную, до пола, накидку. Чтобы снять ее, он поворачивался спиной к залу и потом медленно, очень медленно опускал ее, пока она, наконец, не застывала чуть ниже ягодиц. Это искусство преподнести себя танцовщик использовал до самых своих последних выступлений. «Ему достаточно было пошевелить пальцем ноги, чтобы заставить сердца биться, как тамтамы», — писал один из лондонских критиков.
Знакомая Нуреева, актриса Лиз Роберте утверждала: «Секс успокаивал и спасал его. Он любил свое тело, очень гордился им и обожал секс. Этот последний воздействовал на него так же, как и слава. И оттого он был немного эксгибиционистом!».
Марио Буа, музыкальный издатель и муж балерины Клер Мотт, вспоминал о том, как Рудольф, приехав к нему в гости в его дом близ Севильи, спросил: «Where is the boys' pool?» Хозяин — наивных людей еще предостаточно — вывел его на террасу и показал небольшой бассейн, в котором любила плескаться его ребятня.
Гость расхохотался и пояснил, что имел в виду другое: где в этом городе тусовка мальчиков? Но пока что согласился поразвлечься в бассейне. Разделся — и Марио не мог отвести глаз: «Я был ошеломлен. Он был так ладно сложен, я никогда прежде не видел его таким. Мы были наедине — и это разом создало несколько щекотливую атмосферу»[44].
Но, похоже, в данном случае Рудольф никого не провоцировал. Просто вел себя так, как ему было удобно.
Один из друзей Нуреева, хореограф Ролан Пети, женатый человек обычной ориентации, тоже рассказывал, что когда он бывал у Рудольфа в гостях, тот мог расхаживать по дому абсолютно обнаженным. Похоже, Пети это ничуть не шокировало. Спокойно и без смущения он вспоминал в своей книге о часах общения с другом: «Проходил день за днем, и мы с Рудольфом стали неразлучны; чтобы избавиться от одиночества в поздние вечера, мне случалось проводить ночь в его квартире, а поскольку у него была только одна кровать, гостеприимность хозяина принимала оттенок интимности: после долгих разговоров, прерываемых диким хохотом, мы засыпали спиной друг к другу, как два брата, и во сне устремлялись к совершенно разным горизонтам»[45].
