Многие дамы и кавалеры, в любви искушенные, говорили мне, что ежели бы любовь была нема и слепа, то и они уподобились бы диким зверям, которые, не разумея ни дружбы, ни других человечьих утех, знай утоляют без разбора свое вожделение и природную надобность.
Я слышал от многих сеньоров и галантных кавалеров, спавших со знатными дамами, что они находили этих последних куда более свободными и развязными в их прельстительных и непристойных речах, нежели обыкновенных, простых женщин. Да и чему тут дивиться — ведь таким дамам куда легче подыскивать изящные обороты, лежа под мужчиною, который, как бы ни был он силен и могуч, не способен и пахать и петь разом, зато находит немалую утеху в том, чтобы, остановясь передохнуть, услышать от подруги своей возбуждающие, соблазнительные, непристойные словечки, которые способны пробудить даже крепко спящую Венеру; так, многие дамы, беседуя с любовниками своими в свете, при всех, обольщали их столь манящими и вольными речами, что оба получали от них наслаждение не меньшее, чем от объятий в постели; мы же, глядя на них со стороны, ничего худого и заподозрить не могли.
Вот отчего Марк Антоний столь горячо влюбился в Клеопатру, предпочтя ее супруге своей Октавии, которая была во сто раз красивее и милее названной Клеопатры; зато эта последняя славилась речами своими, любезными и всегда к месту сказанными, изысканными в общей беседе и страстными на ложе любви, и для такой женщины Марк Антоний позабыл все на свете.
Плутарх сообщает нам, что Клеопатра обладала несравненным даром красноречия и блестящим остроумием; она столь грациозно и непринужденно вела беседу, что когда Марк Антоний пытался шутить ей в подражание, желая изобразить галантного кавалера, то выглядел пред нею неотесанным мужланом и грубым солдафоном, никак не более, и далеко ему было до блистающих умом речей царицы.
Плиний рассказывает нам легенду о Клеопатре, которую нахожу я весьма занимательною, а потому приведу ее здесь. Однажды царица в самом радостном и веселом расположении духа нарядилась в великолепные пышные одежды и, возложив на голову венок, чей аромат пробуждал любовное влечение, села за трапезу с Марком Антонием; тот захотел вина, и Клеопатра, занимая его пленительной живой речью, одновременно обрывала со своего венка лепестки, заранее пропитанные смертоносным ядом, и бросала их в чашу Марка Антония, когда же она замолчала и он поднес чашу к губам, собираясь выпить, Клеопатра удержала его руку и крикнула, чтобы привели ей раба или преступника; его приводят, и царица, взяв чашу из рук Марка Антония, дает выпить вино несчастному; тот подчиняется и умирает на месте, и тогда, оборотясь к Марку Антонию, она говорит: «Если бы я не любила так, как люблю, то сейчас избавилась бы от вас без всякого труда, но я слишком хорошо знаю, что без вас не смогла бы жить на свете». Поступок сей и речь, его сопровождавшая, не могли не убедить Марка Антония в любви царицы, и страсть его к ней возросла несказанно.
Вот как прославило Клеопатру ее красноречие, вот отчего все легенды в истории называют ее златоустою, вот отчего и Марк Антоний, преклоняясь пред ее умом, почтительно величал ее царицею: так он и называет ее в письме своем к Октавию Цезарю, написанном в ту пору, когда они еще были друзьями. «Что тебе в том, — пишет он, — что я живу с моей царицею?! Она жена моя, ее судьба назначила мне в подруги на веки веков. Ты же спишь то с Друзиллой, то с Тарталией, то с Леронтилой, то с Руфилией, то с Саморией Литиземой, а то и с другими, и тебе, как я посмотрю, нет разницы, с которою из них возлечь, когда желание томит тебя».
В таких словах восхвалял Марк Антоний свое постоянство в любви к царице, порицая друга за распутство, ветреность и неразборчивость в женщинах; удивлению подобно, как это Октавий не влюбился в Клеопатру после смерти Антония. Может статься, он и пытался овладеть ею, когда повелел доставить ее в свои покои и остался с нею наедине, но она дала ему отпор; а может, он ожидал увидеть ее иною и она не понравилась ему по этой или иной причине; кончилось тем, что он приказал выставить ее напоказ в римском триумфе, от какового позора она нашла избавление в безвременной смерти.
Итак, заканчивая наши рассуждения по этому поводу, можно вывести, что когда дама полюбит кого-нибудь и положит добиться взаимности, то не сыщешь в мире оратора искуснее ее. Стоит только вспомнить о Софонисбе: Тит Ливий, Апиан и многие другие описали, сколь красноречиво изъяснялась она, явившись к Масиниссе, дабы возгласить ему свою любовь, пленить его и завладеть им, да и после, когда она умирала от яда, красноречие не изменило ей. Короче говоря, пусть запомнит каждая дама: легкий слог — любви залог; я уверен, что редкая из женщин не найдет к случаю речей, способных сокрушить и небеса и землю; даже самая лютая стужа не приморозит ей язык к нёбу.
Красноречие — не последнее дело в любви; ежели дама молчалива и косноязычна, навряд ли она и в постели придется вам по вкусу, так что когда господин Дю Белле, говоря о своей подруге и восхваляя ее добродетели, пишет:
Скромна в речах, неистова на ложе, —
то он имеет в виду те речи, что дама держит в свете, в общем разговоре, но наедине с избранником своего сердца истинно любезная дама не постесняется в словах и забудет о стыдливости, ибо несдержанность в любовных речах угодна Венере и сильнее разжигает страсть.
Слышал я от многих кавалеров, которые любились с красивыми знатными дамами и беседовали с ними в постели, что дамы эти были в речах своих не менее дерзки и распущенны, чем куртизанки, с коими мужчинам приходилось иметь дело; самое замечательное состояло в том, что они вели подобные похотливые речи и с мужьями своими, и с любовниками, обозначая даже, без всякого смущения, откровенным словом то, что прячут под юбкою; однако же в общей беседе ни одно вольное словцо, ни одна сомнительная острота никогда не слетали у них с языка, покоробив слушателей. Надобно заметить, что женщины наши превосходно умеют скрывать истинную свою сущность и держать себя в руках; на самом же деле нет ничего более живого и острого, чем язычок дамы или шлюхи.
Знавал я одну красивейшую досточтимую даму, которая в беседе с неким благородным дворянином о военных делах — а было время гражданских войн — сказала ему: «Слыхала я, будто король приказал порушить все хвосты у таких-то (и назвала провинцию)». Под словом «хвосты» разумела она «мосты». Ясное дело, дама только что переспала с мужем либо думала о любовнике, вот и вертелось у ней на языке сие словцо, еще тепленькое; собеседник тотчас же воспылал к ней страстью из-за одного этого слова.
