– Я сын прокажённой, которого ты приняла на свои руки. Благодаря тебе я остался жив.
Когда она стала монахиней, ей досталось очень тяжёлое служение: она ухаживала за двумя женщинами, больными туберкулёзом, что было очень нелегко в те годы, когда не хватало самого необходимого. Одна из них была монахиня Магдалина, а другую звали, если не ошибаюсь, Пульхерией. В конце 50-х она ухаживала за Алексакеной, которая была больна раком. Там я много раз был свидетелем её жертвенного служения. Пожалуй, даже мать не заботилась бы так о своём любимом ребёнке, как она – об этих больных. Никогда на её лице не было заметно брезгливости, когда она промывала язвы и вытирала нечистоты голыми руками. Эта старица, хорошо знавшая жизнь, не брезговала «гадостью» – мокротами, отходившими у больных при отхаркивании; у неё не было комплексов старой девы. Она полностью отдавалась служению страждущему и никогда не выказывала своей усталости. «Что же это будет, если мы перестанем заботиться о людях и вещах? Это будет предательством нашего призвания, да, к тому же, и неразумно. Слава Богу, – говорила она, – Христос дает мне силы».
Совершенство любви этой сестры было видно и в том, как она относилась к милостыне. У монахини, заведующей хозяйством монастыря, она каждую субботу брала две большие корзины, полные подарков, которые она раздавала в селе. Это служение подходило ей больше всего. Она умела подавать милостыню, никого не уязвляя и не унижая за бедность. Как-то раз сестра-эконом была чем-то утомлена и сказала ей:
– Всё, Лукия, хватит носиться с корзинами. У них уже всего хватает.
– О чём это ты, сестра? Ты это серьёзно, или это у тебя так, случайно вырвалось? Без раздачи милостыни мы не можем называться монастырём ни перед Богом, ни перед людьми. Милостыня больше не будет раздаваться? В таком случае я сию же минуту ухожу из монастыря! Рай принадлежит милостивым.
Когда я находился рядом с ней во время её послушания, то чувствовал, насколько она серьёзно к нему относится. Какой бы трудной и большой ни была работа, мы доводили её до конца благодаря упорству и настойчивости старицы. Она была настоящей ученицей православного монашеского предания и следовала правилу: «Монах есть постоянное понуждение своей природы».
Она во всём любила порядок и была лучшей хозяйкой в монастыре. Старец говорил: «Внешний беспорядок является выражением внутреннего».
Келья матушки Лукии была похожа на красивую и удобную комнату для приёма гостей, несмотря на то, что в ней хранились её запасы: с потолочных балок свисали связки лука и пучки чеснока, на полу стояли красиво покрашенные жестяные лейки, а в углу – мотыги и грабли, напоминавшие письменный прибор. Порядок придаёт красоту даже самому убогому жилищу и успокаивает его обитателей подобно Эгейскому морю во время штиля. У бабушки Лукии все вещи были расположены в образцовом порядке. Беспорядка в её келье не было никогда. Она очень хорошо знала значение пословицы: «Неубранный дом скоро запустеет».
– Если, брат, ты не будешь каждый раз класть всякую вещь на её место, то в твоей келье вскоре нагромоздится Вавилонская башня.
Впрочем, у этой замечательной женщины были и свои человеческие недостатки. В церкви она всегда становилась на своём месте и никого к нему не подпускала. Также она не любила, чтобы кто-то хозяйничал в её келье. Как-то раз одна молодая монахиня зашла в её кладовую и попыталась вытянуть луковицу из связки. Она неловко потянула, и вся связка упала на пол, а луковицы покатились в разные стороны. Она поленилась наклониться и собрать их, хотя была молодой. Как только это увидела наша старушка, то сразу же начала плакать подобно праведному Авелю и пророку Иеремии о том, что – всё, пришёл конец киновии, что в ней теперь нет порядка и она превратилась в жилище скорпионов. Причитания начались в её келье, расположенной на месте, называемом Враста, затем переместились в монастырь (до которого было пятьдесят метров) и продолжались в нём всю ночь. Я потом её спросил:
– Зачем было так сокрушаться?
– Нынешние люди, дорогой мой Григорий, пока не увидят знамений и чудес, не поверят в то, что допустили ошибку, и ни за что в ней не признаются. Хотя ты прав: в той ситуации примешались и мои страсти, и мои расшатанные нервы.
Хозяйственный человек не может сидеть без дела: когда он уже не в силах строить замки и башни, то всё равно старается поддерживать созданное в должном порядке, как-то улучшать и расширять его. Лукии государство назначило пенсию. Прежде чем получить деньги на руки, она посоветовалась со старцем, на что их лучше употребить. Больше всего она любила сад и огороды. «Там нужны подпорки для виноградной лозы, а там нужно вставить калитку, там нужно накрыть колодец, там дыра в заборе». Для себя Лукия не оставила ничего. Для этой старушки самой большой радостью была забота о саде, огородах и виноградниках. Любовь к своему месту и забота о нём – характерное качество добродетельных людей, а безразличие – развращённых. На последних сбывается слово Писания: «Проклята земля в делах твоих»[159].
Лукия, подобно нагруженному кораблю, успешно вошла в гавань Царства Небесного. В этом мире она странствовала около ста десяти лет. Где бы она ни находилась, какое бы добро ни находила, она всё приобретала для своего корабля. Не было такого добра, какого она не собрала бы в его трюме. Она быстро ушла от нас, и поэтому мы, дети, возившиеся возле неё, получили то, что успели, а большая часть её богатств оказалась для нас скрытой. Мне бы хотелось сравнить её с царицей, живущей в великолепном дворце, но сделать это мне мешает её прошлая жизнь в браке. Поэтому я лучше назову её верной служанкой и достойной труженицей на царских полях.
Антония, животновод киновии
Эти две монахини, Лукия и Антония, носившие имена святых, которым в монастыре Благовещения были посвящены часовни, были подобны благословенной паре животных, которые вспахивали монастырские поля и согревали своим горячим дыханием новорождённого Сына Марии; подобны той паре животных, посреди которых можно было узнать Христа. На них сбылись слова пророка: «Посреди двух животных Ты будешь узнан»[160].
Как мне не вспомнить об Антонии, которая ещё до зари и в праздники, и в будни, одевшись в старую одежду и обувшись в калоши, бежала на скотный двор? Она так любила свое послушание, что, когда добегала до стойла, лицо её сияло от счастья. Бегала она, как маленькая девочка: казалось, что она не идёт, а летит над землёй. Своё послушание она исполняла со всем усердием, безропотно, без вздохов и сокрушения при мысли о том, что, мол, другие в канцелярии, в швейной, в церкви, а я тут со скотиной. И так было не от случая к случаю, а всё время её жизни в монастыре. В свою очередь, и благословенные животные инстинктивно понимали её любовь и заботу о них и радовались её скромному присутствию. Когда я видел её, то всегда тихонько говорил: «Вот Кукузель, пасущий козлят на Афоне! Когда он пел в ущельях и лесах, те прекращали жевать траву и восхищённо слушали его». У неё был слабый голос, к тому же она заикалась, и этим напоминала Моисея, который тоже пас овец своего тестя Иофора. Дефекты речи появились у Антонии после встреч с дикими хищными зверями.
