От этой бабушки я принял эстафету монашеской жизни в Кувари в июне 1962 года. Прежде я часто ходил к ней туда и помогал в работах по хозяйству, но когда я отправился туда, чтобы жить одному, то перепугался в первую же ночь. Она много рассказывала мне об искушениях, как мысленных, так и видимых, которые она испытала в этой келье: «Знаешь, сынок, бесы каждый вечер приносили камни и загромождали ими двор. А в другой раз сундучок, в котором я держала свои вещи, во время правила начинал скакать, как резвый ягнёнок в мае. Но Бог дал мне силы и хладнокровие садиться на него и говорить искусителю: «Давай, пляши, покажи, на что ты способен». В другой раз, при полном безветрии, он подул на меня так сильно, что сбил с ног, но и на этот раз ничего не добился. Ещё, когда я шла в церковь, он потушил мне фонарь, чтобы мне пришлось идти в темноте. В такие моменты ты его не бойся: он только запугивает, а зла причинить не может никакого».
В этой монахине было то, о чём писал Иоанн Богослов: «Совершенная любовь изгоняет страх» (1 Ин. 4:18). Любовь у неё была такой, что она тропинку, ведущую в Кувари, каждое лето очищала от камней и гравия, буквально подметала её, чтобы нам было удобнее по ней ходить, не спотыкаясь ногами о камни.
У этой женщины я научился многому, что пригодилось мне в монашеской жизни: любить земледелие, выбирать камни из почвы перед посевом, делать уголь для каждения, огонёк в лампадах делать небольшим. Она от всего сердца подписала мне диплом специалиста по подметанию и уборке, которым я и ныне хвалюсь. Я научился, с чего начинать то или иное дело и чем его заканчивать. Тесный путь труда она знала, как никто другой, и даже в старости она не утратила этого знания. Она была уверена, что если удастся найти способ правильно начать дело, то оно, считай, уже закончено.
Её любовь к людям была великой и никогда не оскудевающей. После того, как нам пришлось уехать с Патмоса, она продолжала о нас, детях её старца, молиться по чёткам. Наш отъезд не охладил её сердца. Как-то раз она подозвала молодую монахиню и сказала ей: «Сестра, я с поклонами молюсь о нашем Григории на трёх узелках чёток каждый день, но ведь он теперь игумен, и несёт на своих плечах ответственность за других, у него стало больше скорбей и огорчений, чем мы, послушницы, можем себе представить. Наверное, я должна молиться за него на всей сотне. Что такое всего лишь три узелка?»
На её месте другая, у которой недостаёт любви, сказала бы: «Уехали, ну и Бог с ними», – как говорила её игуменья Евстохия.
Когда у меня обнаружился сахарный диабет, она с плачем поднялась на башню, в которой жил старец, и громко закричала:
– Пропала келья в Кувари!
Перепуганный старец появился в дверях:
– Что стряслось, сестра?
– После того как заболел Григорий, Кувари осталась без хозяина.
От этой неграмотной монахини я научился не только практическим навыкам, но и многому важному в духовной жизни.
– Киновия, брат Григорий, – это не только общая трапеза, это, прежде всего, любовь ко всему, что есть в общежительном монастыре. Если ты не участвуешь в общих работах и не смотришь за всем как за своим собственным, то как ты можешь называться киновиатом? Если ты не смиришься и не будешь участвовать во всех трудах братии здесь, то как ты сможешь быть вместе с ними на небе?
Она как будто была ученицей святого Пахомия Великого[157], который говорил: «Киновия есть общение братии во всём». Когда на неё злилась какая-нибудь из сестёр, она в конце разговора с ней всегда говорила: «Ну хорошо, сестра, благослови».
Она оставалась трудолюбивой до глубокой старости. Каждый день она работала наравне со всеми. То с тяпкой, то за рукоделием, – она всегда являла собой пример образцовой работы и того, как надо избегать праздности. В полдень она перекусывала прямо на рабочем месте едой из своей корзинки. Вечером она шла к старцу на откровение помыслов и рассказывала ему обо всём, что случилось в этот день на огородах. Её любимым был огород на месте, называемом Враста: там была келья подвижника Феоктиста, несколько скамеек и немного воды. Работая в нём, она приносила в киновию много овощей и зелени. Каждый год, начиная весной работу в огородах, она говорила мне: «Ну всё, это в последний раз. Я уже старая и больше не могу».
Это «в последний раз» я слышал многие годы. Однажды, придя в Кувари, она так неудачно упала на землю, что я испугался за её жизнь. Но она поднялась и, поклонившись мне, попросила никому об этом не говорить, потому что, если бы об этом узнали, ей бы уже не разрешили приходить сюда.
У этой старушки была совестливая душа: когда она больше не могла работать в огородах, то шила в своей келье лоскутные одеяла.
Вся её жизнь была постоянным служением всякому созданию Божию. Она ничего не делала на скорую руку и со скукой, обычной для ленивых людей. Её служение было таким, какого требовал от Своих апостолов Христос. У неё было горячее сердце и душа, от которой исходило благоухание Святого Духа. Такому правильному устроению она научилась не в монастыре, оно было её собственным приобретением. Учить доброму можно и в миру, например, когда мать, укачивая ребёнка, поёт ему церковные песнопения, а не те дьявольские песни, которые исполняются под игру на бузуки[158].
Когда она ещё жила в миру, то с благоговением служила таинству жизни. Одна больная проказой женщина, жившая вдали от всех, была изнасилована каким-то мерзавцем и забеременела. Когда начались роды, никто не захотел подойти и помочь ей. Одна лишь Лукия, прогнав из своей души всякий страх перед заразной болезнью, пришла на помощь прокажённой. Ребёнок вырос в детском доме, возмужал, получил образование и стал капитаном первого ранга. Спустя несколько лет ему захотелось повидать родные места. Приехав, он стал искать не родных, а монахиню, которая пришла на помощь его матери в трудный час. Это была потрясающая встреча, тронувшая даже самые жестокие сердца: молодой человек обнимал старушку-монахиню с такой любовью, как будто она для него – самое дорогое в мире. Лукия в недоумении воскликнула:
– Кто ты, сынок?
– Я сын прокажённой, которого ты приняла на свои руки. Благодаря тебе я остался жив.
Когда она стала монахиней, ей досталось очень тяжёлое служение: она ухаживала за двумя женщинами, больными туберкулёзом, что было очень нелегко в те годы, когда не хватало самого необходимого. Одна из них была монахиня Магдалина, а другую звали, если не ошибаюсь, Пульхерией. В конце 50-х она ухаживала за Алексакеной, которая была больна раком. Там я много раз был свидетелем её жертвенного служения. Пожалуй, даже мать не заботилась бы так о своём любимом ребёнке, как она – об этих больных. Никогда на её лице не было заметно брезгливости, когда она промывала язвы и вытирала нечистоты голыми руками. Эта старица, хорошо знавшая жизнь, не брезговала «гадостью» – мокротами, отходившими у больных при отхаркивании; у неё не было комплексов старой девы. Она полностью отдавалась служению страждущему и никогда не выказывала своей усталости. «Что же это будет, если мы перестанем заботиться о людях и вещах? Это будет предательством нашего призвания, да, к тому же, и неразумно. Слава Богу, – говорила она, – Христос дает мне силы».
