Радуюсь душевно, что закладка цитадели счастливо исполнена, прошла благополучно и что ты при сем случае был доволен успехами войск. Что касается до неприсутствия поляков при сем торжестве, то, признаюсь, я понимаю, что было бы сие им чересчур тяжело.
Их раздражение по причине рекрутского набора кончится ничем, я уверен; но уверен я и в том, что, с окончанием оного и с удалением всего сего сброда вздорных и нам столь враждебных людей, все совершенно успокоится и даже, может быть, примет совершенно другой оборот. Что касается до сожаления наших к ним, оно совершенно неуместно, и ты хорошо делаешь, что не даешь ему воли.
Ты весьма правильно говоришь: нужна справедливая строгость и непреодолимое постоянство в мерах, принятых для постепенного их преобразования. Не отступлю от этого ни на шаг. Благодарности от них я не ожидаю и, признаюсь, слишком глубоко их презираю, чтоб оно мне могло быть в какую цену; я стремлюсь заслужить благодарность России, потомства – вот моя постоянная мысль.
С помощию Божиею не унываю и буду стараться, покуда силы будут; и сына готовлю на службу России в тех же мыслях и вижу, что он чувствует как я.
Александрия, 28 июня 1832 г.
Слава Богу, что у тебя все тихо и спокойно идет; это, верно, и бесит наших врагов; в особенности в Англии ругательства на меня превосходят воображение; подстрекает на сие кн. Чарторижский и младший сын Замойского. Странно и почти смешно, что Английское правительство избрало к нам в послы на место лорда Гетидера лорда Дургама, того самого, который известен своим ультралиберальством, или, попросту сказать, якобинством.
Говорят, что будто он самому своему правительству, т. е. друзьям своим, сделался беспокоен и, чтоб удалить его под благовидным предлогом и польстить его гордость, шлют его к нам в надежде, что он у нас исправится. Я так благодарен за честь, и, право, ремесло берейтора мне невмочь, и охотно его избавился бы, ежели бы мог.
Впрочем, может быть, его удаление из центра интриг менее будет опасно; у нас же удостоверится, ибо умен, говорят, что он во многом совершенно ложное имеет понятие, и, может быть, переменит свой образ мыслей. Доброе желание правительства быть с нами в ладах доказывается и тем, что они сменили тотчас консулов своих в Мемеле и в Варшаве, как нам противных. Вполне разделяю твой образ мыслей касательно хода дел во Франции.
Может ли быть что глупее и подлее, как роль короля, который, решившись раз (картечью?) потчевать тех, коим обязан своим воцарением, и стало, казалось, что с ними разошелся, объявил Париж в осадном положении, и все это к ничему! Стало, нигде не прав, и сам себя в грязь положил, из которой, по правде, лучше бы ему было никогда не вылезать.
Александрия, 12 (24) июля 1832 г.
Дургам прибыл. Я его сперва принял инкогнито, быв в Кронштадте; он был tres embarasse [189]; но я его скоро ободрил и должен признаться, к своему удивлению, что был им весьма доволен. Он никакого не имеет поручения, как только уверить нас в искреннем их желании быть с нами в теснейшей дружбе.
Ни слова мне про Польшу; но в разговорах изъяснил он с другими, что в обиду себе считает, что полагали, чтоб он согласиться мог на какое-либо поручение подобного рода; что дело это наше собственное, как ирландское опять их; словом, говорит как нельзя лучше.
Я был у них на корабле, который велено было мне показать, и меня приняли как своего, все показывая. Признаюсь, я ничего хорошего тут не видел; а они сами с удивлением смотрят и говорят про наши корабли. Важно то еще, что в парламенте было предложение министров, чтобы платить причитающуюся долю долга нашего в Англию; спор был упорный; дошло до того, что министры объявили, что они, в случае отказа, оставят министерство; и наконец 46 голосами перевес остался на их стороне в пользу нашу.
Дело весьма важное и доказывающее, сколь они силятся с нами ладить. Франция в таком положении, что ежечасно должно ждать перемены в правительстве; но что из сего выйдет, один Бог знает. Мы будем спокойно ждать, ни во что не вмешиваясь.
Александрия, 28 июля (9 августа) 1832 г.
Что посольство Дургама вскружило все головы в Варшаве, сему я верю весьма; но тем пуще обманутся в своих ожиданиях, ибо он даже рта не разевал. Вообще я им весьма доволен; мы разных правил, но ищем одного, хотя разными путями. В главном же мы совершенно одного мнения: сохранение согласия между нами, опасение и недоверенность к Франции и избежание, елико возможно, войны.
Он мне признался уже, что совершенно с фальшивыми мыслями о России к нам прибыл; удивляется видеть у нас истинную и просвещенную свободу, любовь к Отечеству и к государю – словом, нашел все противное своему ожиданию. Поедет в Москву, чтобы видеть сердце наше; весьма ему здорово.
С.-Петербург, 1 октября 1832 г.
Посылаю тебе оригиналом записку, мною полученную из Дрездена от нашего посланника, самого почтенного, надежного и в особенности осторожного человека; ты увидишь, что мое мнение насчет Собаньской подтверждается.
Долго ли граф Витт даст себя дурачить этой бабой, которая ищет одних своих польских выгод под личной преданностью и столь же верна г. Витту как любовница, как России, быв ее подданная? Весьма хорошо бы было открыть глаза графу Витту на ее счет, а ей велеть возвратиться в свое поместье на Подолию[190].
С.-Петербург, 21 октября (2 ноября) 1832 г.
Твое желание в письме исполнилось, ибо получил оное после счастливого разрешения жены[191]. Слава Богу! Он услышал молитвы мои и поддержал в одиннадцатый раз силы доброй, почтенной моей жены. Дай Бог, чтобы новорожденный мой архистратиг был верным слугой своему Отечеству; буду на то его готовить, как готовлю братьев.
С.-Петербург, 29 декабря 1832 г. (10 января 1833 г.)
В Тифлисе у нас было пошли большие пакости; но, благодаря Бога, вовремя все открылось. Был заговор фамилии Арбелианов и Эристовых и некоторых других из дворян перерезать г. Розена и всех русских и Грузию сделать независимою. Дело таилось более году; г.-м. Чевчевадзе был всему известен и, кажется, играл в сем деле роль, сходную с Михайлою Орловым по делу 14 декабря.
Все почти схвачены, и делается строгое следствие; но все лучшее дворянство к оному вовсе не причастно, и с большим неудовольствием узнали, что нужно было схватить сии лица за преступления, которые, впрочем, им еще неизвестны.
С.-Петербург, 12 (24) января 1833 г.
Я поручил графу Чернышеву уведомить тебя, любезный Иван Федорович, о причине моей невольной неисправности. Схватив простуду на маскараде 1-го числа, перемогался несколько дней, как вдруг сшибло меня с ног до такой степени, что два дня насилу отваляться мог. В одно со мной время занемогла жена, потом трое детей, наконец, почти все в городе переболели или ныне занемогают и решили, что мы все грипп, но не гриб съели.
