В. В. Готовцев и другие. Мне только хотелось бы отметить, что спектакль в Риге был иным, чем в МХАТ 2-м – по костюмам, декорациям, мизансценам и, главное, потому, что роль Грозного прозвучала совершенно иначе.
Чехов играл на русском языке, все остальные актеры – на латышском. Это был не первый опыт совместной работы. До этого так же был поставлен и сыгран «Эрик XIV». Несомненный успех первого эксперимента вдохновил и труппу и Михаила Александровича – были осуществлены еще две постановки – «Смерть Иоанна Грозного» и «Гамлет».
Я был режиссером всех этих трех интересных и своеобразных работ. Об исполнении Чеховым ролей Эрика XIV и Гамлета я рассказал подробно в других главах, где описываются московские постановки. А здесь мне хочется передать возможно подробнее то, что не видели советские зрители и что осталось только в памяти тех, кто в Риге восторгался необыкновенно волнующей игрой Михаила Александровича в роли Грозного.
Своеобразие трактовки этой роли поражало зрителей с самой первой сцены, с первого появления Грозного – Чехова.
{
181 } Их сразу потрясало зрелище угасающей, некогда могучей силы, зрелище неотвратимого конца того, кто раньше приводил всех в трепет. Михаил Александрович не играл обреченного, бессильного человека. Напротив, из этого потухающего вулкана вырывались такие языки пламени, что все окружающие трепетали – перед ними снова, в прежней своей силе вырастал Грозный.
Самым волнующим было то, что Чехов не играл Грозного. Он был им. От этого все черты образа приобретали естественность и убедительность. Контрастность его состояний – то стоящий одной ногой в могиле старик, то мощный Грозный – была показана актером правдиво и своеобразно: Чехов не играл ни физиологическую смерть, ни манию величия. Казалось бы, на этой роли могли «поймать» Михаила Александровича те, кто усиленно распространял миф о патологичности его игры. И именно это творческое создание Чехова является блистательным ответом на такие выдумки. В исполнении Чехова перед зрителями представала поразительная картина угасания былой духовной мощи, распад некогда могучей воли, крушение жестокой власти.
Сила перевоплощения была так велика, что актеру не требовалось ни малейшего внешнего усилия, ни малейшего нажима, чтобы заставить зрителей, затаив дыхание, следить за судьбой Грозного. Это определило стиль, манеру спектакля в Риге. Любая деталь исполнялась актерами без педалирования, без нарочитой грубости. Все было сосредоточено на той сложной внутренней борьбе, в центре которой стоял царь, угасающий, но вызывающий по-прежнему бурю чувств, где страх перемешивался с преклонением и ужас с возмущением.
В спектакле, как и в пьесе, каждая картина, каждый момент были пронизаны незримым присутствием грозного царя. Это впечатление мощно устремлялось в зрительный зал, чуть только начиналась картина «Боярская дума». Как нечто невероятное, почти фантастическое обсуждается полный перелом в сознании и характере Грозного,
«… когда, свершив сыноубийство, царь
Терзается раскаяньем, когда
От мира он решился отойти
И мимо своего второго сына,
Федора, его болезни ради,
Нам указал достойнейшего выбрать».
Бояре не могут ни договориться, ни решить. И Годунов действует наверняка, предлагая не выбирать нового царя. Он объясняет это тем, что
{
182 } «… глубоко в сердца врастила корни
Привычка безусловного покорства
И долгий трепет имени его».
А думает Годунов другое: вот самый выгодный момент угодить Грозному и завоевать его полное доверие!
Первая картина с участием Грозного – Чехова «Царская опочивальня» возникала из затемнения. И еще в темноте были слышны всхлипывания, плач, глубокие вздохи. Затем сумрачный свет позволяет различить все на сцене. Иоанн – Чехов, сгорбившись, сидит в кресле. Он одет в черный монашеский наряд. Тут же на столе и на скамье разложены полное царское облачение и царский венец, шапка Мономаха. Грозный – Чехов бледен и глубоко удручен. Его состояние выходят за пределы простого волнения и запоздалых угрызений совести. Глухо звучат слова:
«Отныне мне раскаяние пища!»
Словно жадно глотая эту «пищу», говорил Грозный – Чехов о том, что ему являлся убитый сын и что он жаждет покоя в монастыре на Белом озере. Но как ни старался царь залить этими словами жгущий его огонь, ничто, казалось, не помогало – не только раскаяние терзало его, а страх от ощутимо приближающейся смерти, страх от всего содеянного. Это – тупик, из которого не выберешься.
Весь первый монолог Грозного звучал у Чехова сильно и искренне. Камертоном роли была искренность отчаяния. Бежать, бежать от всего: от царской власти, от мирской суеты, от самого себя! Бежать – и как можно скорей! Скорей! Скорей!…
Почти могильным холодом веяло от интонации Грозного – Чехова в заключительной фразе монолога:
«Все кончено! Так вот куда приводит
Меня величья длинная стезя!»
Едва ли можно даже определить ту степень острейшего томительного нетерпения, с каким Грозный – Чехов ждал решения боярской думы. Ждал, раздавленный отчаянием, страхом, угрызениями совести. Он предельно искренен, но тут же возникало совершенно контрастное состояние: злоба на бояр, которых он всю жизнь считал своими кровными, злейшими врагами.
Смена состояния Грозного подготовлена двумя мастерскими драматургическими ударами автора. Они давали Иоанну – Чехову целое богатство, клад для выхода из той глубочайшей пропасти, в которой он только что находился.
Первый из ударов – гонец из Пскова. Красочное описание осады и взрыва Свинарской башни, отступления польского войска {
183 } и бегства короля Сигизмунда – чем дальше, тем все больше, жаднее смаковалось Грозным – Чеховым. Вот та «пища», которую он готов ненасытно поглощать. И в тот момент, когда ощущение торжества и могущества захлестнуло его, наносится другой удар. Если после монолога гонца из Пскова Иоанн – Чехов стоял, расправив плечи и как бы держа в руке меч, то послание от Курбского, которое ему читает Григорий Нагой, сбрасывало его с этой вершины торжества и словно всаживало меч в самое сердце.
Было удивительно, как в этой сцене Чехов выполнял ремарку автора: он вырывал из рук Нагого ненавистное письмо, резкими, порывистыми движениями комкал и рвал его, но в этом не было ни неприятной судорожности, ни мелкой нервозности. Казалось, что Грозный – Чехов в этот момент особенно ощущал оскорбление его царского величия. И потому так властно звучали в следующую минуту его желчные слова перед самым выходом бояр:
«Добро пожаловать! Они пришли
Меня сменять! Обрадовались, чай!
Долой отжившего царя! Пора-де
Его, как ветошь старую, закинуть!
… Уж я их отучил
Перед венчанным трепетать владыкой!»
В поведении Грозного – Чехова это не выглядело примитивным цеплянием за власть. То был протест всего его существа против
