Раздражает, когда пан Тадеуш по-своему переиначивает датские названия, мы это делали по-другому, на свой лад ополячивая иностранные слова, а он это делает по-своему. Я не согласна говорить чужими словами и в несвойственной мне манере!
Но особенно трудно стерпеть, когда тебе приписывают высказывания с грамматическими ошибками. Тут уж никакая выдержка не поможет, я просто взрываюсь. У пана Тадеуша я изъясняюсь чудовищными сочетаниями вроде «двоими ногами» и «два катастрофа».
В общем, к черту деликатность. Помру, так еще из гроба высуну голову, с того света взывая уважать грамматику, на которой зиждется все богатство польского языка!
Все могу я простить пану Тадеушу, но только не «два катастрофа», якобы разверзшие мои уста.
Вот так же хочется скрежетать зубами и биться в бессильной ярости, когда известные афоризмы или изречения искажаются до неузнаваемости. Уж не знаю, кто и когда их исказил, но как только услышу — делается плохо. И странно, что до сих пор никто почему-то не обратил внимания на это явление.
Первый случай: «Нельзя дважды ступить в одну и ту же реку».
Ерунда, почему это нельзя? Да захочу, хоть сто раз войду в Вислу или Одер, в Сену или любую другую реку. И пять тысяч раз можно ступить, если кто пожелает. Не в этом смысл изречения. Нельзя войти дважды в тот самый поток воды!
Влезает такой любитель в Вислу, все под тем же кустиком, и Висла все та же, но ВОДА в ней другая. Той, прежней воды он уже не застанет, даже если бы это была не река, а пруд со стоячей водой. И в пруду вода то и дело меняется, хотя сам пруд остается на месте. Прежней воды в нем нет, хоть ты лопни. Нельзя ступить в ту же воду!
И второй случай: «Смеется тот, кто смеется последним».
На редкость дурацкое высказывание. А все предыдущие, что же, не в счет? Они не смеялись? Смеялись, ржали так, что стены тряслись! И что, на них плевать? А почему?
Пословица звучит так: «Хорошо смеется тот, кто смеется последним». И в этом ее смысл.
Дураки хохочут, заливаются, а один молчит, выжидает. Он-то прекрасно знает, чем дело кончится.
И почему же именно мне, несчастной, приходится поправлять искажения, а где наши Великие Языковеды, ведь это их прямая обязанность? Нет, они заняты делом: каждые три месяца меняют правила пунктуации. Да, им не до того…
Я смертельно боюсь одного: а вдруг люди, прочитав творение пана Тадеуша, поверят, что я именно такова, как он меня изобразил?
Ведь вроде бы пан Тадеуш не слишком и наврал, может, и вовсе не наврал, но, выковыривая из меня правду, несколько ее переиначил. Капельку убрал, капельку (такую бо-о-ольшую капельку) добавил, все облек в собственную форму, чуждую мне, выводы сделал, исходя из собственных умозаключений. Ведь если я, скажем, о чем-то очень определенно выразилась и на этом остановилась, то он, следуя собственной логике, продолжит мое высказывание, сделает вперед еще пару шагов и доведет мои слова до абсурда.
А мне логика чужда, я не последовательна, и такая уж я и в жизни, и в высказываниях. Ему ли этого не знать? Нет, такого ни одному мужчине не понять, даже если этот мужчина — прирожденный обожатель женщин.
Сделаю исключение и процитирую пана Тадеуша, иначе лопну от ярости. «Я мечтала, чтобы мои дети унаследовали и от отца что-нибудь значительное». Слово в слово из его книги.
Да о каком наследовании могла я мечтать, когда мне только что стукнуло восемнадцать и я по уши влюбилась в их отца! Мечтать-то я мечтала, но какие это были мечты у молодой, влюбленной девчонки? Правда, я из военного поколения, мы были более зрелыми и серьезными, чем нынешняя молодежь, но не в той области, которая остается неизменной с первобытных времен. Не говоря уже о том, что с той поры минуло полвека. А за полвека даже последняя идиотка в состоянии оценить прожитое, как-то осмыслить его, сформулировать свои чувства и те давнишние желания. Но поскольку идиотка была все же в состоянии мыслить, пан Тадеуш, следуя мужской логике, взял да и приписал ей… всю последующую белиберду.
Ничего подобного я ему не говорила, поскольку не могла тогда так думать, а если что и сказала, так совсем по-другому и, значит, другое.
Нелегко вдаваться в исторические события, особенно когда их участники еще живы. Мне ни за что не вспомнить, когда из нашего городского транспорта исчезли кондукторы. Во всяком случае, они еще были, когда я писала «Леся». А писала я его где-то около шестьдесят третьего года…
Кажется, именно благодаря кондукторам я обратила внимание на интересное различие между женским полом и мужским, еще не достигнув совершеннолетия. В те времена кондукторы расхаживали по битком набитому пассажирами вагону, с трудом продираясь сквозь плотную толпу. Из своих огромных сумок они выгребали мелочь на сдачу. Позднее кондукторы получили сидячее место на возвышении у двери. Там они чаще всего и сидели все с теми же огромными сумками.
Так вот, каждый мужик, я хочу сказать — кондуктор мужского пола, вытаскивал из сумки горсть монет, высыпал на раскрытую ладонь и легко находил в куче монет нужные. А вот кондукторши, то есть особы женского пола, копались в своих бездонных сумках, извлекая из них по одной-две монеты, пока не находились нужные. Такая картина повторялась всегда и всюду, исключений из правила не было.
Посудите сами, могу ли я безропотно примириться с равноправием?!
…Я всегда предупреждала — нельзя писать произведений на тему «Что думал автор». Вот написали, и теперь я должна исправлять ошибки. Пан Тадеуш позволил себе свалить в одну кучу несколько событий (мою мать, гуляющую со мной, малышкой, в парке Дрешера; неразбериху с билетами много лет спустя в Канаде — а это было уже году в восемьдесят седьмом или восьмом; мою работу уже в третьем учреждении), происходивших в разное время, хотя и объединенных общей темой. В результате вышел настоящий паштет.
Даже если бы я уже была на том свете, не поручусь, что не стала бы являться к виновнику подобных безобразий по ночам.
И раз уж заговорила, хочу пояснить — обувь в родной стране я не покупала не потому, что она была очень страшной. Ведь случалось видеть просто очаровательные туфельки! Нет, просто ее делали из кошмарно жесткой кожи, нормальная нога не могла ее вынести, и все народонаселение щеголяло с мозолями, натертостями, ранами, в бинтах и пластырях. Очень плохо у нас выделывали кожу, причем не только предназначенную на обувь, но и на прочие изделия — сумки, перчатки, кошельки, куртки. А какие красивые сумки делали у нас тогда! Странно, но в этом товаре никогда не было недостатка. Как не было и ни одной мягкой сумки. Хотя что касается сумок, это не так уж страшно, но вот с обувью была просто трагедия.
