приличия, он сделал страшное, непоправимое зло, зло в самом глубинном, метафизическом смысле, ибо внушить к себе любовь — мимоходом и без малейшей надежды на взаимность — не есть ли это поистине дьявольская издевка над благостью Бога?
Между тем дела Леру шли как нельзя лучше. Диссертация была им написана менее чем за два года и с успехом защищена в Бордоском университете. Ему поступило несколько выгодных предложений, в том числе из частных клиник. Наконец пришел день, когда сияющий Леру объявил месье Кайе, что покидает Муассак. Стояла ранняя осень. Липы и акации, тронутые желтизной, были просто чудесны на фоне голубого, по-осеннему прозрачного неба. Залюбовавшись этой картиной сквозь стекло витрины, он даже подумал, что Муассак, в сущности, не такой уж плохой городишко, и добавил вслух, что уезжает, полный самых теплых чувств к городу, людям, которых он встретил здесь, и, разумеется, к месье Кайе — своему радушному и любезному хозяину.
Букинист в ответ только растерянно моргнул своими маленькими, близко посаженными глазками, цвета которых Леру так и не сумел разобрать.
Но когда Леру пошел наверх укладывать вещи, месье Кайе, бледный от пылающей внутри него решимости, появился в дверях и, мучительно покраснев, выдавил из себя невозможное:
— Оставайтесь… я сбавлю вам плату…
В тоне его голоса, как и во всем виде месье Кайе, было что-то такое, от чего Леру стало стыдно за него. Мелькнула дурацкая мысль, что, должно быть, вот так, с такой же неловкой отчаянностью какая-нибудь прыщавая рыхлая девица впервые предлагает себя понравившемуся ей мужчине. С тревожным чувством прозрения он вспомнил безмятежную, нетребовательную радость, какой всегда светился месье Кайе при встречах с ним, и впервые его озарила догадка, что букинист все это время был бескорыстно привязан к нему. Леру совсем смутился. Он не находил слов: чувство долга с достоинством молчало, а сердце ничего не могло подсказать ему, потому что и теперь Леру не испытывал ни малейшей симпатии к месье Кайе. Нелепейшая, смехотворнейшая ситуация!
Он сухо сказал:
— Это невозможно, месье Кайе, — и отвернувшись, стал с особой тщательностью укладывать в стопку рубашки.
Леру еще слышал удаляющиеся шаги на лестнице, жалобный скрип половиц в коридоре, но самого букиниста он больше не видел. Не вышел месье Кайе и проводить его; стол за витринным стеклом пустовал. Всю дорогу до вокзала Леру чувствовал непривычную досаду на самого себя.
Зимой того же года, в Бордо, молодая симпатичная университетская библиотекарша пригласила Леру на какую-то выставку современного искусства. Это была всего вторая их встреча, поэтому не было ничего удивительного в том, что она пришла в компании друзей и подруг. Бродя по залам, молодые люди несколько раз пытались узнать мнение Леру о каких-то замысловатых конструкциях, свисавших с потолка, и о картинах, напоминавших ему его собственную школьную тетрадь по геометрии, раскрашенную кем-то без особого старания, — но вскоре прекратили эти попытки. Библиотекарша виновато-одобряюще улыбалась ему и призывала всех пройти в следующий зал. Во время одного из таких переходов взгляд Леру уловил на дальней стене нечто странно-знакомое. Он подошел ближе. Это была картина, выполненная в духе Сезанна. В глубине арки, образованной двумя желтеющими липами, стоял старый дом с облупившейся серой штукатуркой, на которой плясала тень листвы, и некрашеными ставнями на втором этаже. Дом месье Кайе! Ну да, вон и три кадки с бересклетами, и витрина, и потрескавшаяся деревянная вывеска — он узнал бы этот дом из тысячи. И как великолепно передана тихая, отрешенная радость ясного осеннего дня, ветхая прелесть провинциального быта!
Обуреваемый не вполне понятным ему самому восторгом, Леру взглянул на табличку под картиной. Вверху было написано незнакомое ему имя художника, под ним название:
Невысокий мужчина с иссиня-черной кудрявой бородкой, беседовавший неподалеку с пожилой, строгого вида дамой, прервал разговор и быстро подошел к остолбеневшему Леру.
— Вам понравилось? Она стоит пятьсот франков.
— Я знаю это место… — произнес Леру.
— Правда? Это Муассак — вы про него подумали? Я был там в сентябре, рисовал монастырь Сен-Пьер, он просто великолепен. А этот холст написал быстро, в один день — в тот самый, когда по городу разнесся слух, что повесился хозяин этого дома. Какой-то букинист, не помню его имя… Помню только, что всех поразила абсолютная беспричинность этой нелепой смерти. Мне тогда показалось, что смерть хозяев должна старить дома, как людей старят утраты близких. Не знаю, удалось ли мне передать эту мысль. Как вы считаете?
Мимо них прошла компания молодых людей. Библиотекарша на ходу тронула Леру за плечо.
— Пойдемте, Жан. Здесь нет ничего интересного.
— Да, да, иду, — отозвался он ей вслед.
Леру еще раз посмотрел на картину. Обыкновенный довоенный дом. Буро-охристые пятна в листве увядающих лип. Из какого окна месье Кайе в последний раз увидел их?
Основатель религии ислама Мухаммед умер в 632 году.
Дамаск был столицей халифов из династии Омсйядов (661–750).
Так называемое королевство вестготов в Испании существовало с V в. и было завоевано арабами в 711–718 гг.
Асхаб (араб. — сподвижник) — любой мусульманин, который общался с Мухаммедом или просто видел его. Асхабы составляли костяк арабской армии.
Муса — упоминаемый в Коране как пророк и посланник Аллаха, библейский Моисей.
Гази — участник джихада.
Кафир — «неверный», немусульманин.
Джаннат (множ. число от араб, «джанна») — рай по верованиям мусульман; в переводе это слово значит «сады».
Это судно принадлежало большому любителю заморских диковин — боярину Никите Ивановичу Романову, двоюродному брату царя Михаила Федоровича. (Здесь и далее прим. автора.)
Кукуй, или Немецкая слобода, — место поселения иноземцев в Москве, на правом берегу р. Яузы (ныне район Бауманских улиц).
Бонивар Франсуа (1493–1570) — женевский гуманист, участник борьбы горожан Женевы против герцога Савойского. В 1530–1536 гг. был заключен в подземелье Шильонского замка — этот эпизод его жизни воспет Байроном и Жуковским («Шильонский узник»).
Цвета голландского флага были составлены из любимых цветов принца Вильгельма I Оранского, предводителя освободительного движения Нидерландов против испанского владычества. «Молчаливый принц» (так прозвали его за неразговорчивость) носил оранжевый плащ, белую шляпу
