И я прочитал ей свое стихотворение о хозяине моего венгерского дома в деревне Палин, близ города Надька-нижа.
…И музыка, и вазы на замке / оценены по смете самой точной, / хозяйский нос в солдатском котелке, / хозяйский глаз у скважины замочной, / и пес хозяйский лает на меня, / и в мраморном камине нет огня, / а я спокоен: пусть вокруг темно, / пусть этот лай врывается в окно, / пусть собственник своей заткнется костью, / и холод пусть ко мне приходит в гости, / я не жалею, я спокоен – пусть / в меня войдет и эта злость, и грусть?..
Девушка удивилась, задала мне три-четыре вопроса. Я с увлечением отвечал. Внезапно она отвернулась, перешла на другой конец стола и перестала замечать меня. Я вспомнил слова Бомаса. Дурак! Я – дурак. Я вышел из комнаты, оделся, вышел на улицу.
Любви с первого взгляда не получилось.
Все впереди.
Через три дня Дима Бомас решил познакомить меня с оригинальным поэтом. Какими-то проходными дворами подошли мы к дому номер 22 на Арбате. Темный коридор. Пол комнаты завален дровами от пола до потолка, в углу письменный стол, сплошь заваленный кипами бумаги, маленькими самодельными тетрадками, чернильницами. На столе, если не ошибаюсь, керосиновая лампа. За столом довольно странный парень, пристально вглядывается в полутемную пустоту, замечает нас, приглашает. Дима вытаскивает из портфеля и ставит на стол бутылку водки и знакомит нас.
– Коля Глазков.
– Леонид Рабичев.
– Леонид, – говорит он, – приехал из Венгрии, лейтенант, пишет стихи, очень хочет послушать тебя.
Коля перебирает рукописные тетрадки-книжки. Третья, седьмая, восьмая, двенадцатая. Начинает читать. Короткие, дерзкие, неожиданные четверостишия то удивляют, то пугают меня. Что-то совершенно не знакомое.
Я думаю.
– А ты не хочешь почитать Коле свои стихи? – спрашивает меня Дима.
– Я готов, а Коля точно хочет?
– Время есть, – говорит Коля и разливает по стаканам водку.
Я читаю. Это стихи 1944 года и последние – «Собор», «Черный рынок».
– Ну, что можно сказать, – говорит Коля. – Ну, лучше, чем Гудзенко, но до настоящей поэзии как до неба.
Лучше, чем Гудзенко? Господи! Да чем же?
Значит, этот талантливый, независимого мышления человек признал во мне поэта?
Мы допиваем водку, прощаемся.
Пошутил или на самом деле думает так?
Почему не нравится ему Гудзенко?
На следующий день я с Виктором Уриным стою в длинной очереди в «Коктейль-Холл». У входа швейцар, табличка: «Мест нет». Стоим уже полчаса, час.
– Может, куда еще?
Внезапно к швейцару подходит черноволосый, худой, с накрахмаленным воротничком и роскошным галстуком, импозантный, нагловатый молодой человек.
Виктор Урин хватает его за рукав, представляет ему меня и говорит, что это (о нем) поэт Михаил Вершинин, и обо мне, что я – его товарищ, лейтенант.
Швейцар улыбается, снимает с дверей табличку и пропускает нас троих без очереди.
В переполненном зале у Миши Вершинина свой, навеки забронированный стол.
Подбегает официант и принимает заказ, а Миша вынимает из портфеля и протягивает мне только что отпечатанную в Югославии книжку своих стихов, – каждое посвящено одному из великих поэтов: Александру Блоку, Александру Пушкину, Михаилу Лермонтову, Полю Верлену, Вильяму Шекспиру, Иосипу Броз Тито и многим, многим другим.
Спрашиваю:
– А при чем здесь Иосип Броз Тито?
А Миша рассказывает, как, находясь среди партизан, познакомился с будущим маршалом, как последний высоко оценил его бесстрашные репортажи и как наградил его и маршала Рыбалко самым престижным орденом молодой Югославии, только их двоих.
Когда я через полтора месяца вновь и окончательно прибыл в Москву, оказалось, что Миша – самый близкий друг Володи Поспелова, и Володя с восторгом рассказал мне, как ловко Миша Вершинин помог одному из его друзей поступить в институт.
Тот не набрал необходимого числа баллов, а Миша позвонил директору института, якобы по поручению председателя Совнаркома Молотова, якобы из приемной Молотова, и друга тут же приняли.
Мне не по себе. Мне неприятны и восторг Поспелова, и ложь Вершинина, и манерность Урина. С кем я дружу?
Это «с кем я дружу?» завертелось у меня в голове еще тогда, полтора месяца назад.
Встретил я тогда одного из самых близких своих довоенных друзей, блестяще за годы войны окончившего по классу Шостаковича консерваторию – Револя Бунина.
Попытался он ввести меня в круг своих коллег, молодых композиторов, и вдруг оказалось, что я никак не вписываюсь в их среду. Первый же мой рассказ о моей войне и мои романтические прогнозы относительно будущего СССР приводят к полному отчуждению.
Мой непроизвольный мат пугает их, а их полублатной сленг вызывает у меня чувство неприятного удивления. Неужели я не прав? Почему не вписываюсь я в их среду? Они же очень талантливы. Жуткое чувство неудовлетворения.
Мне хорошо со студентами, Юрой и Эрной, и невозможно плохо и трудно с молодыми, реализовавшимися уже поэтами и композиторами.
Как просто было на войне, как сложно оказалось на этой, о которой я пять лет мечтал, «гражданке».
Миша Вершинин
Приезжает в Москву Тито, и первый его вопрос на приеме в Кремле у Сталина:
– Почему нет поэта Вершинина?
И Мишу срочно, на правительственной машине доставляют в Кремль и усаживают рядом с двумя Иосифами.
Приезжает Мао Цзэдун, а Миша уже, как завсегдатай приемов, среди сталинской элиты, сидит за банкетным столом рядом с композитором Мурадели. А тот говорит:
– Если бы у меня были слова, я бы сейчас сочинил гимн в честь встречи великих Мао и Сталина.
И Миша на салфетке пишет необходимые слова, и на следующий день вся страна поет новый гимн – «Москва – Пекин».
И наконец, спустя четыре года, по проекту Алеши Штеймана возводится один из монументов на канале Волга – Москва, и один из политзаключенных, Миша, подходит к Алеше и просит передать привет мне.
Все.
Больше о Мише Вершинине я ничего не знаю… Через двадцать дней кончался мой отпуск.
Достаю билет на грузовой военный самолет «Дуглас». Вдоль стенок фюзеляжа скамейки, на них пассажиры – в основном возвращающиеся из командировок офицеры. Однако рядом со мной мой ровесник – Володя Поспелов. Говорит, что летит к своему отцу, главному терапевту 1-го Украинского фронта, в Баден. Я рассказываю ему о своем увлечении литературой. Оказывается, он тоже пишет стихи. Посадка в Минске. За три часа мы так сближаемся, что Володя приглашает меня оставшиеся три дня отпуска провести вместе с ним в гостях у его родителей. Над Карпатами самолет поднимается на высоту около шести километров. Самолет не загерметизирован. У меня, как и у всех, закладывает уши. Давление, звон, воздушные ямы. Сверхнапряжение. Разговаривать невозможно…
